Вадим Бойко - После казни
Мы помогли обессилевшему Грише выйти на площадку и стать в строй и попросили узников держать его под руки до конца аппеля. Место Гриши находилось в предпоследней, девятой, шеренге, где поддержка обессилевших узников была делом обычным. Ауфмайер во время пересчитывания рядов проходил всегда впереди строя и мог видеть только головы узников, стоящих в глубине строя.
Все сошло благополучно и сравнительно быстро. Короткая сирена оповестила лагерь об окончании аппеля. Узники ринулись в свои блоки. Через пятнадцать минут должна прозвучать длинная сирена отбоя, после которой запрещается какое бы то ни было хождение не только по лагерю, но и в блоках. За это время нужно успеть сбегать в туалет, вернуться в шлафзал, раздеться, занять место на нарах. В эти минуты в блоках суматоха и давка достигала своего апогея. В этой толчее нередко погибали больные и наиболее обессиленные узники. Поэтому мы попросили товарищей, чтобы помогли Грише добраться до нар.
За минуту аппельплац опустел. На нем оставался только Плюгавый Вацек. Мы с Георгием подошли к нему, попросили уделить нам несколько минут и начали нелегкий разговор о Грише Шморгуне.
— Известно ли вам, господин старший писарь, какая нам предстоит завтра работа? — спросил Жора.
— Знаю. Пойдете в «Канаду», — ответил Плюгавый.
— Сами понимаете, это редкая возможность кое-что организовать, — дипломатически намекнул Жора.
— Кроме золота, вы вряд ли оттуда что-нибудь вынесете, а золото должны будете отдать тому, кто вас туда посылает.
— Совершенно правильно, но разве нам запрещается организовать немного и для себя не в ущерб интересам нашего хозяина?
— Ну что ж, я тоже постараюсь быть для вас полезным, — пообещал Вацек.
— Позвольте вас попросить об одном сущем пустяке.
— Ну?
— Оставьте в блоке на пару дней одного моего приятеля, с которым я когда-то сидел в тюрьме и который меня не раз выручал в прошлом. Я перед ним в долгу. Сейчас он штрафник, сегодня попал в переделку. Хотелось бы помочь парню.
— Договорились. Но, разумеется, о нашем разговоре ни гуту… — Вацек записал Гришин номер.
— Могила! — поклялся Жора.
Мы поблагодарили Вацека и вернулись в блок. Суматоха в шлафзале уже начала стихать. Первым делом мы забрали Гришу и устроили его возле себя. За ломтик хлеба один из узников с радостью поменялся с ним местами.
Прозвучала сирена отбоя. В шлафзале погас свет. Под потолком мерцали лишь синие точки — ночные контрольные лампочки. Измученные узники мгновенно заснули тяжким и маетным сном. Гриша всю ночь стонал, метался, бредил. То звал дядю Ваню, то какого-то комиссара из Севастополя, то плакал и просил пить. Грише было так плохо, что казалось, до утра он не дотянет. Придет ли завтра Ганс? Оставит ли Гришу в лагере Плюгавый? Удастся ли нам раздобыть золото? Сколько забот, сколько задач со множеством неизвестных!
Мысль не могла смириться с тем, что дяди Вани уже нет. С острой болью я думал об этом человеке и обо всех дядях Ванях, которых встречал в тюрьмах и лагерях. Как правило, это были коммунисты. Они не изменили своему долгу и в лагерях, как и на фронте, находились в первых рядах сражающихся против фашизма…
Глава 22
На рассвете мы с трудом растормошили Гришу, вывели, точнее — почти вынесли на аппельплац и поставили в строй. На всякий случай Жора еще раз напомнил Плюгавому о нашей просьбе. Вацек ощерился:
— Не приставай, без тебя тошно!
Гриша стоял в строю, изо всех сил пытаясь не упасть. К счастью, жадность взяла верх, и Вацек оставил Гришу в лагере.
В этот день все шло как обычно. После аппеля Янкельшмок с несколькими приспешниками устроили для двух тысяч узников блока «спортивные занятия». Наше счастье, что команду уборщиков не гоняли на эти занятия. Среди нас был один новенький — Николай Ерошко[63], бывший секретарь райкома комсомола в одном из пограничных районов. Его только вчера взял Жора в нашу команду. Николай был очень вспыльчивый и, видя, как издевается над узниками Янкелыпмок, весь кипел. Он никак не мог понять, почему подпольщики до сих пор не уничтожили его. Откровенно говоря, я был такого же мнения.
Еще до начала «спортивных занятий» Жора повел всех уборщиков, а с ними и Гришу Шморгуна в блок. Мрачный шлафзал стал для нас спасительным островком.
Восемнадцать человек под руководством Жоры приступили к уборке помещения, а я остался с искалеченным товарищем, ожидая прихода Ганса. Наконец Ганс появился. Часа полтора он промывал, обрабатывал йодом и перевязывал Гришины раны. Закончив, сказал:
— Медикаменты нужны как воздух. Мы достаем их у «канадцев», а большей частью через вольнонаемных, достаем с огромными трудностями, за золото. И все же я лично против того, что вы стали «организаторами» Ауфмайера. Для вас это добром не кончится. Слишком уж приметными вы сделались — Георг, как певец, а ты, Орленок, как гефтлинг, которого удостоил внимания сам Гиммлер. Кроме того, с тебя сняли мишень перед строем, по приказу лагерфюрера. Это единственный случай в истории лагеря, случай беспрецедентный. Теперь вас обоих знают в лицо тысячи узников, а также эсэсовцы, и каждый ваш шаг у всех на виду. Ауфмайер втянул вас в очень опасную аферу. Если на первый раз она и увенчается успехом, все равно долго так продолжаться не может. Вы ставите под удар не только себя, но и других.
— Что же нам делать? — спросил Жора.
— При первой же возможности вас нужно назначить на транспорт и вывезти отсюда.
Трудно даже представить, что бы мы делали, не будь доброго нашего друга.
Без четверти двенадцать явился Ауфмайер и сразу же отправился в комнату старосты. Мы ждали вызова. И он не замедлил последовать.
— Готовы? — спросил блокфюрер, когда мы явились. — Берите четыре фляги, прячьте — еще раз прорепетируем, — сказал он, поглядев на часы.
Репетиция прошла успешно. После этого Ауфмайер позвал капо Зигфрида, и тот повел нас к эсэсовской кухне. Капо привел нас в зал раздачи, откуда через широкий проем в стене через стеклянные перегородки была видна вся кухня.
Ничего подобного я еще не видел в своей жизни. Кухня была оборудована по последнему слову техники и больше напоминала лабораторию какого-нибудь научно-исследовательского института. Котлы, кастрюли, посуда, столы и вспомогательные механизмы — все поражало необычайной, я бы сказал, стерильной чистотой. Трудно сказать, сколько узников убирали тут по ночам, драили и начищали до ослепительного блеска специальными порошками и пастами каждый металлический предмет, кафельный пол и стены.
