Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»
Конечно, шансов на то, чтобы выжить, в трибунале было гораздо больше, все-таки это даже не второй, а третий эшелон. И я сейчас вспоминаю, что там люди боялись только бомбежки, фактически других опасностей для жизни там и не было. Но я для себя такое развитие событий исключал просто категорически. Как это я, боевой офицер, командир подразделения, вдруг перейду на тыловую службу? Ведь я же еще когда служил в трибунале, то очень тяготился этим моментом, но если бы не военное время и не приказной порядок, то по собственной инициативе я бы там никогда служить не стал. А эта писанина, которую я просто ненавидел…
И был еще один памятный для меня случай. Когда я из окружения попал в Штаб фронта в Сталинград, то возле вокзала ко мне буквально прицепился пожилой еврей, как оказалось, фотограф. Мне было совсем не до фотографирования, но он так меня по-доброму уговаривал, что я все-таки решился сфотографироваться. «Ты же понимаешь, лейтенант, что ты пошлешь фотографию своей маме, и как она обрадуется». И я до сих пор ему благодарен, что он меня тогда уговорил, вот эта фотография.
– Тут на обороте есть какая-то надпись.
– Я когда ее послал родителям, подписал:
«Папе от крошки,
(Папа меня очень любил, и всегда называл меня «крошка». Даже когда я вернулся после последнего ранения, то он перед сном меня целовал и говорил: «Спи, крошка».)
Маме от ослопины долгой».
(А мама меня из-за моей любви к гимнастике называла «ослопина долгая», ну, типа, жердь.)
«Спросит мама:Где ты подевался,Где изволил пропадать?Я за Родину сражался,Защищал тебя, родная мать».
А это слова песни из какого-то довоенного фильма.
И вот, кстати, вспомнил еще один случай. Начальником полевой кассы в 175-й дивизии тоже был еврей. Причем внешне он был абсолютной копией еврея с немецкой листовки. На этих листовках вверху был изображен Сталин, а под ним такой ярко выраженный тип еврея и надпись: «Сталин управляет, а жиды загребают». Небольшого роста, с таким носом, ну просто копия.
Так, когда мне поручили вынести пакет из окружения, то он попросился в мою группу. Конечно, он понимал, что в плен ему никак нельзя, поэтому и попросился. Но ему было уже лет сорок пять, нашего темпа он не выдерживал, и едва ли не на первом привале он от нас отстал: «Ребята, извините, но я с вами больше не смогу идти». А с нами пошел еще один старик с Урала, вестовой из штаба. Стариком его называю условно, потому что ему было лет пятьдесят, наверное, и я знал, что в Гражданскую он воевал в партизанах, а на фронт попросился добровольцем. И вот он тоже решил остаться с этим евреем. Я помню, как при прощании он говорил: «Видимо, нам придется переодеться в гражданское». И я еще подумал тогда: «Ты-то, может, и сойдешь за местного, а этому-то куда? Трудно ему будет». Мы попрощались, ушли, и больше я их никогда не видел и об их судьбе ничего не знаю.
Но что я еще хочу сказать по этому вопросу. Я когда вернулся из госпиталя домой в Свердловск, то просто поразился, насколько нехорошие разговоры ходили про евреев. Ведь до войны на Урале даже и намека никакого на антисемитизм не было, никто и никогда о них плохо не отзывался, и тут вдруг такое…
Я стал спрашивать, отчего так произошло, и мне рассказали, что еще в начале войны в город приехало много эвакуированных евреев. Причем у них откуда-то были большие деньги, и из-за них сразу взлетели цены. Кроме того, они не просто приехали, а приехали уже на конкретные предприятия с назначениями на высокие должности, и это вызвало недовольство. Народ стал на них коситься, а потом пошли эти разговоры, что евреи тянут друг друга, откуда у них такие деньги, почему они заняли все руководящие должности?..
Например, на фабрику, где работал мой отец, приехал один еврей из Харькова, и его сразу назначили главным механиком фабрики, хотя у него не было даже специального образования, а ведь это инженерная должность. И это ведь еще при том, что лучших специалистов по брони оставили работать на фабрике, и тут вдруг совершенно незаслуженно над ними назначили кого-то из этих приезжих… Конечно, это вызывало у людей совершенно определенные эмоции…
И потом мне родители рассказали еще одну неприятную историю. Коммерческим директором на обувной фабрике отца был еврей Золотовицкий. А я его хорошо помнил, потому что он был членом партии, политруком запаса, и еще, когда я проходил в военкомате медкомиссию для поступления в училище, то он перед нами прямо такую зажигательную речь произнес.
И вдруг я узнаю, что он сумел получить бронь и на фронт не пошел. Но мало того. Во время войны он с директором фабрики Касавиным, тоже, кстати, евреем, организовал группу, которая путем махинаций наживалась на армейских поставках, и, не стесняясь людей, построил себе новый дом…
Но их, правда, все-таки посадили, и Касавин даже умер в тюрьме, а вот этого самого Золотовицкого я потом случайно встретил на трамвайной остановке, как раз сразу после того, как он освободился. Он меня узнал, протянул руку: «Поздравляю с возвращением». Но я на его приветствие не ответил, так вы бы посмотрели, какой у него был вид…
А вообще когда я вернулся с фронта, то мне бросилось в глаза, что многие люди за годы войны заметно нажились… Уж не знаю как, но, видно, сумели найти тепленькое местечко… Только тогда я начал понимать, что творилось в тылу. Точно говорят, кому война, а кому мать родна…
– А вот, допустим, все ваши одноклассники воевали? Или, может быть, кто-то нашел себе тепленькое местечко?
– У нас класс был небольшой, и почти все ребята воевали, кроме двоих. У одного из них отец был ректором горного института, а другой, Прохоров, не знаю почему, хотя знаю, что он потом служил военным атташе в одной из скандинавских стран. И я помню, как в нашем разговоре сестра Анвара Нигматулина с такой обидой об этом сказала: «У нас все мальчики кто погиб, кто поранен, а эти даже не воевали…» Но я судьбы всех наших ребят даже не знаю, лишь про некоторых точно знаю, что погибли, но не про всех, поэтому мне сложно говорить.
– А вот на фронте вам приходилось видеть откровенные случаи трусости?
– Приходилось, да еще как приходилось, но надо понимать, что трусость трусости рознь. Вот, например, на Курской дуге был такой эпизод.
Моя батарея стояла в каком-то овраге, перед нами предполье, засеянное подсолнечником, а дальше была опушка леса, по ней дорога, по которой курсировали немецкие бронемашины. Это было, кстати, именно на том участке, где так нелепо погиб наш командир полка. И меня предупредили, что перед нами пехоту сняли для замены, на их место пришлют какую-то часть с Дальнего Востока, и только потом уже сменят нас.
