AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ

Удивляться ли им? Спустя несколько дней, когда первый секретарь прилетел с юга и появился на телеэкране, по всем кухням моих друзей пронесся общий вздох облегчения – и более того. Володя, хороший поэт и стойкий человек, по причине своего независимого характера исключенный из Союза Писателей и недавно принятый туда повторно, короче говоря – диссидент, как рассказывают, бежал по Красноармейской улице мимо писательских домов и кричал знакомым: «Приземлился! Ты слышал? Приземлился!».

Не удивляюсь и думаю, что затем (так как меня уже не было тогда в Москве) ощутил волну их беспокойства после ухода Бориса Ельцина. Первый секретарь Москвы отличался сибирским напором, энергией реформатора, нетрадиционным стилем поведения: любил инкогнито бродить по городу и слушать простых людей, предвыборное собрание Очаковского района организовал на улице, чтобы все могли прийти и задавать вопросы, перетряс засидевшийся и коррумпированный аппарат, который его, понятно, возненавидел. Будущее раскроет значение этой грустной истории, которую один из комментаторов открыто назвал трагедией. Я тем временем вернусь к волнениям на кухнях, где – по праву ассоциаций и заинтересованности страной гостя, несмотря на увлеченность собственными проблемами – от меня пробовали узнать, кто есть кто у нас и какие перспективы способен открыть. Я потратил немало усилий, терпеливо объясняя, что не знаю и знать не стремлюсь, поскольку мы подобными калькуляциями не занимаемся. Меня поняли не без труда, а когда (похоже) поняли, с завистью произнесли: «Вам-то хорошо!». Так как разговор шел о Польше, мне сунули в руки нечто, о существовании чего я не подозревал: специальный, русский номер варшавской «Культуры», довольно скверно переведенный на русский язык по случаю чего-то там – и ткнули пальцем в информацию, что автором книги «Краковское Предместье, полное десертов» является ЛЮЦИАН Рудницкий.[21] Так русские указали гостю на польский ляпсус. Я, однако, отвечал, что стыда не испытываю, ибо никакого отношения к этому изданию не имею. «А кто такой Лукаш Будный?». «Не знаю и не слишком хочу знать. А что?». «А то, что он нам в этой «Культуре» объясняет, что такое наша перестройка…». Я бросил взгляд на статью[22]: она дышала наукообразной скукой и напыщенной официальностью, автор явно стремился доказать, что ничего особенного не происходит и происходить не должно. Я с легкой грустью подумал, что вот и завершился цикл, поскольку тридцать лет назад наша публицистика была здесь в атмосфере оттепели фейерверком свежих идей, которые увлеченно обсуждались, часто вызывали злобные контратаки, но никогда не порождали скуку – и стал терпеливо объяснять, где и какие у нас теперь культуры и «Культуры». Когда же я подкрепил объяснение списком русских произведений, из которых многим только предстояли в будущем публикации на родине, тогда как польский читатель мог гораздо раньше познакомиться с ними в переводе, воцарилась одобрительная тишина. Затем кто-то вздохнул: «Во дают ребята, а? Здорово!»! – и Польша вернулась, похоже, в сознании моих друзей-москалей на свое обычное, привилегированное место.

Мы же возвращаемся в Союз. Кухни сменяли друг друга, но почти в каждой повторялись темы – совещание, некролог, «Новый Мир», отсутствие первого секретаря, а еще выступления «Памяти», а еще – нерешенность вопроса создания издательских кооперативов (это должны были быть акционерные общества, в Латвии или Эстонии они уже существуют, в России четыре проекта всё еще ожидают своего утверждения). Вслушиваясь так в очередные приливы и отливы их радостей и забот, я, наконец, не выдерживаю и вопрос, прежде не заданный, самым осторожным образом – чтобы не соваться нахально с польским опытом – стараюсь сформулировать. Нечто вроде: «Мои дорогие, а не приходило вам в голову… Ну, скажем, взять листок бумаги… А дальше – дорогие товарищи, мы, ниже подписавшиеся, обеспокоенные фактом… А? И потом собрать несколько подписей? Ведь это просто… А?».

Долгая пауза. Молчание.

– Нет, Анджей. Это не для нас.

– Но почему?

Опять пауза. Однако этот поляк что-то не врубается. Может, слишком долго здесь отсутствовал. Как ему это объяснить?

– Видишь ли, нам этих подписей не собрать.

– Но почему?

– Потому что следует согласовать как минимум три вопроса – чего мы хотим, чего не хотим и кто наш противник. . А это не удастся. Ни в каком кругу. Согласия не будет. Понимаешь?

Понимаю, а потому ничего не предлагаю. Они мечены клеймом многолетней дезинтеграции, когда всех их стремились разобщить. И это в значительной степени удалось. А теперь должны это преодолеть. И постепенно это делают. Но очень медленно. Это лишь начальный период формирования профессиональных и корпоративных сфер и выражаемых ими подлинно коллективных интересов. Здесь нечему удивляться. Один из моих знакомых написал письмо известному своими отважными выступлениями историку: «Уважаемый товарищ имя-рек, не считаете ли вы, что настало время, дабы объяснить, наконец, нам и нашим польским друзьям суть катынского дела? Ведь постоянно говорится о необходимости ликвидировать «белые пятна» в нашей истории и все мы чувствуем, что правда должна быть выяснена до конца». Таков был смысл, точного текста я не помню. Историк в течение времени моего присутствия в Москве ответа еще не прислал. Мой знакомый, в ответ на вопрос, есть ли у него там, где он работает, единомышленники, сказал: «Да, конечно. Но я предпочел написать от собственного имени». Другой, с которым я беседовал об Афганистане, выразился так: «Этому должен наступить конец. Если этого не произойдет, на будущий год, когда мой сын достигнет призывного возраста, я выйду с плакатом и организую демонстрацию». (Афганистан продолжает быть кровоточащей раной общества, не позволяющей забыть о себе: одни возвращаются оттуда с сознанием потерянного поколения, другие могут попасть туда, поскольку там оказываются представители всех групп призывников). Это говорилось с улыбкой, но решительно – правда, лишь в единственном числе. Каждый рядом с другим, но сам за себя и от себя. Наследие прошлого или специфика момента – как кому угодно.

Такими я их встречал и с ними вновь сходился, чтобы временами кое в чем и расходиться: двенадцать лет перерыва сделали свое. Вот пример более легкого свойства. Наряду с темами совещания, некролога и отсутствия персека в наших разговорах часто фигурировали новые театральные спектакли (театр играет у них еще ту роль необходимого компонента духовной жизни, которую у нас он, к сожалению, уже утратил) и последние публикации. С неподдельной радостью – и это главная новая черта наших встреч 1987 года – мы обмениваемся названиями книг, которые вышли или в ближайшее время появятся в продаже. «Постойте, мои дорогие, – вдруг говорю я, – но вы еще не опубликовали одного из самых значительных ваших писателей…» «Кого?» Я нагнетаю эффект: «Любимого автора всех читающих поляков». Никто не может угадать, хотя я повторяю свою загадку несколько раз. «Да Ерофеева же!» «Какого?» (Есть два писателя с такой фамилией). «Что за вопрос? Веничку!» – «Ааа! «Москва-Петушки»? «Ну, конечно!». Впечатление каждый раз одинаковое: общий одобрительный шум, обмен удивленными взглядами, возгласы типа: «Правда!», «Как мы могли забыть!», «Обязательно!», так что меня переполняет радость, поскольку среди поддерживающих эту идею есть сотрудники редакций, активно участвующих в перестройке, и из этого может кое-что получиться. Но внезапно раздается: