Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

– Однажды, – говорит Гладилин, – он с утра куда-то увел Аксенова. И вернулись они сильно навеселе. Тогда я, взявшийся строго блюсти творческий процесс, учинил Григорию Михайловичу скандал. Потому что Анатолий Тихонович настаивал, чтоб с утра и до семи вечера все работали. Если он и Аксенов соблюдали график, – утверждает он, – то успевали за месяц написать по книге. А после семи – пожалуйста: гуляйте-отрывайтесь, крамольничайте…

И крамольничали. Что ни застолье – то поношенье тетки Степаниды.

Подвыпив, Гнеушев кричал: когда полыхнет – станица Терская выставит девятьсот сабель! Поженян отвечал: а крейсер «Москва» – шесть крылатых ракет…

Аксенов не был исключением. В то время он и Гладилин были дружны с женой Высоцкого Мариной Влади, часто навещавшей Москву, – водили ее по выставкам, премьерам и ресторанам. Гладилин вспоминает, как однажды звезда призналась: «Толя и Вася… я одно не могу понять. Почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в таком прекрасном мире социализма и всё время его критикуете! Что вам не нравится в Советском Союзе?» И дальше: «Вы не представляете себе, какая жуткая жизнь в мире капитализма… Во Франции можно заработать деньги, если их тебе вручают в конверте под столом, а так всё съедят налоги». И дальше в том же духе.

Писателям, говорит Анатолий Тихонович, «хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной». Тем более что ее умиление СССР враз растаяло, когда однажды ее – всемирно известную актрису – не пустили в ресторан гостиницы «Советская»! За что? А за брючный костюм. Несчастный метрдотель жалобно скулил: «Постановление Моссовета. В брюках нельзя». С Мариной – истерика. «Как ты можешь жить в этом фашистском государстве, – кричала она Гладилину. – Фашистские законы! Фашистские запреты!»

То, что вызывало у гостей истерику, у ветеранов советского искусства не рождало ничего, кроме раздражения и злости. Длинные волосы – проблема. Пестрые рубашки – крамола. Брюки-клеш – дурной вкус. Дама в брюках – кошмар. Не пущать! Мелочные, тупые запреты казались бредом. Им. Но – не Степаниде Власьевне. Когда-то она презрительно шельмовала стиляг, а нынче «винтила» хиппи, высмеивала модников и рок-музыкантов, а звезд в брючных костюмах не пускала в кабаки. По – подумать только – решению Моссовета! То есть самой столичной советской власти.

Бред? Нет.

Тетка высматривала, кого бы еще отделать идеологической и пропагандистской скалкой. Ясно: империалисты всех мастей вместе с «вражьими голосами», пособниками и марионетками всегда под рукой. Но нужен кто-то свой, внутренний, на ком полезно явить мощь нехилой длани.

И вот – запрещаются спектакли. На полку кладутся фильмы. Срываются международные проекты. Рассыпаются набранные книги.

5

Многие молча терпели. Другие – нет. И не только страстный борец с жизнью по лжи Александр Солженицын, для которого писательство в пору, когда он создавал «Архипелаг ГУЛАГ», было, скорее, не целью, а оружием, за что он и поплатился арестом, изгнанием и шельмованием, но и писатели, для коих на первом месте было именно творчество. В 1969 году остается на Западе автор «Бабьего яра» Анатолий Кузнецов. В 1974-м уезжает Владимир Максимов. В 1978-м – Довлатов. Двумя годами раньше – Гладилин.

Кстати, без публичного скандала. Отговаривал его сам Катаев. Обещал убедить «самый верх», чтоб дали Гладилину печататься, а не то потеряем одного из лучших прозаиков… Гладилин обещал, что будет ждать до последнего. А Катаев – сказал и сделал. А когда позвонил, рассказывает Анатолий Тихонович, то сказал убитым голосом: «Толя, они сволочи, они суки. Они ничего не хотят. Поэтому вы совершенно свободны от всех обещаний…»

И Гладилин уехал. В бюро радио «Свобода» в Париже влился сильный, опытный кадр.

Любопытно, насколько Анатолий Тихонович оказался прозорливее коллег. В ходе мрачной процедуры изгнания из Союза писателей он сказал: «Ребята, зачем вы устраиваете похороны? Жизнь длинная, может, еще увидимся?» И тут вскочил его приятель Александр Рекемчук: «Вы слышите? – вскричал он. – Что говорит Гладилин: "Мы еще увидимся"? Значит, он думает, что советской власти не будет? Вы понимаете, что это речь врага?» Нервы – что сделаешь?.. Конечно, мерзко, что с радиостанции «Юность» уволили брата Валерия. Характерно, на его вопрос: «За что, у меня своя жизнь, у брата – своя?» – ответили: «Но вы же его провожали в Шереметьево». То есть за проводы родного брата платили положением в обществе.

Степанида Власьевна не стеснялась в средствах. О чем (как и вообще о большевистских безобразиях) писатели в своей компании высказывались совершенно нелицеприятно.

И, бывало, допоздна. Но рассольным утром фрондерские толки обычно завершались перемигиванием с теткой Степанидой. Ведь кроме кипения возмущенного разума существовала проза советской повседневности. И в ней слишком много зависело от нелюбимой тетки Власьевны. Это она распоряжалась полезным Литфондом. Заведовала удобными домами творчества и артистическими клубами. Это она предоставляла «Жигули» (а бывало – и «Мерседесы» за внутренние деньги!) без очереди. Она распоряжалась кооперативными квартирами. Зарубежными поездками. Валютными гонорарами. Магазинами «Березка». Безвозвратными ссудами и договорами на сценарии и пьесы.

Когда об этом вспоминали, ночные речи казались прекрасными, но не вполне уместными. Ибо в конце концов монопольным покупателем рукописей была все та же Степанида. Так что приходилось убеждать себя, что ее плебейские причуды и садистские выходки – это лишь климактерические всплески, к которым лучше бы отнестись с пониманием.

Иначе придется творить «нетленку» – писать «в стол». Где у Аксенова, скажем, несколько лет лежала завершенная в 1973 году «Золотая наша железка» (та, что по одной из версий, помогла в «пробивании» поездки в США). А что в ней было такого? Да ничего. Разве только авангардная форма. И много интересного про Лондон и т. п. И тоска по 60-м. А еще, пожалуй, особая какая-то жизнь героев – всех этих физиков-лириков, – будто они не в родимой Сибири на снежных просторах развитого социализма, а в Канаде. Или на Аляске. В целой книге – и ни единого коммуниста. Даже на уровне парткома института! Один авангард.

В «Юности» текст прочли. Сделали редакторскую и авторскую правку. Отдали хворому главному редактору Борису Полевому. А тот возьми да и извлеки из пижамных штанин свой отточенный (согласно заветам партии) начальственный карандаш и напиши редактору отдела прозы Мэри Озеровой: «Дорогая Мария Лазаревна! Речь идет, конечно же, о великолепной, обожаемой Отделом „Железке"… Мне тоже хочется напечатать Аксенова…» А дальше – про то, как не «дразнить гусей», сделать «проходной»: меньше упоминать о Западе, приблизить форму к соцреалистической. Письмо кончается так: «Это программа-максимум. Если хотите увидеть повесть напечатанной, реализуйте ее… А вообще-то взяться бы ему (Аксенову) за ум, вернуться к временам великолепных „Коллег", „Звездного билета", „Апельсинов"… Ваш Б. Полевой».