Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

Подъехавшая «санитарка» отвезла нас с Надей в лазарет.

Через сутки, опираясь на палку, возвращаюсь в общежитие. Надя остается в лазарете.

- Ну, - спрашиваю летчиков, - кто следующий пойдет в отцы?

- Иди ты со своей Надей знаешь куда?! -заорали на меня.

- От такой детки наберешься бедки...

- Это ж молотилка!

- Как к кому прилипнет, так тому конец...

Что летчики суеверны, мне давно известно, но чтоб до такой степени...

- Ослы вы Буридановы, - говорю, - мистики-мракобесы! Да будет вам известно, ежели на то пошло, опасно оказаться лишь тринадцатым по счету! Но коль вы такие трусливые, девчонку удочерю я.

- Брось чудить, ее надо отправить в детдом.

Но я не стал прислушиваться к советам доброжелателей, мы с Надей стали роднее родных: наша кровь смешалась навсегда.

Так и не пришлось мне летать с Лабутиным. Тяжелые потери в полку вызвали недовольство командования. Несколько дней подряд его вызывали в управление дивизии, затем - армии. Возвращался он от высокого начальства понурый, растерянный. Мужественные складки на щеках сделались глубже, самоуверенность в глазах сменилась тревогой. Однажды всезнающий писарь шепнул нам, что Лабутин от командования полком отстранен. А мы тем временем с рассвета дотемна молотили немцев.

Нет Щербы, нет его заместителя Брезицкого, теперь я самый «старый» в эскадрилье, «один в трех лицах» - командира, его зама и ведущего звена. Нагрузочка, надо сказать... Нужно натаскивать молодых, водить группы на цель, проводить занятия, - в общем, делать главное в вашей жизни - воевать.

Наш взгляд устремлен в будущее. Между боями используем каждую минуту, занимаемся зрительной зубрежкой: по картам изучаем предполагаемый район будущих боевых операций. Как далеко передвинулся он на запад!

- Полный разгром! - орет молодой пилот, мой ведомый, выскакивая из самолета на стоянке. Мы только что вернулись с боевого задания. Летчик возбужден, он захлебывается от неосознанного восторга. Он срывает с влажной головы шлемофон и, размахивая, чертит в воздухе крест. - Я такого еще не видал! - шумит он и смеется удивленно, совсем по-мальчишески.

- Он не видал!..-отзывается кто-то из подошедшихк самолету, иронически нажимая на «он». - Тут, слышь, все такие: надеялись, старались...

- ...зато и дождались! - подхватывает третий. - Горят коробки фашистские, аж солнце копотью покрылось!

- Сейчас главное - не давать им спуску, бить по, зубам и гнать, и гнать до самой границы!

Это опять мой восторженный ведомый. Радость, и ненависть, и гнев сплетаются в его сознании воедино.

- Чего распетушились? - окоротил я их, «познавший к тем временам превратностей без счета».

- А что нам, унывать?

- Унывать не надо, только в нос задирать в зенит не след. Вы считаете: враг разгромлен, враг бежит, враг струсил - правильно. Только до конца он еще не разбит. Еще долго придется выбивать из него блох, так что держите ушки на макушке...

- Э! Ничто! Где жизнь алтын, там смерть копейка..

- Теперь - ничего, теперь - управимся, больше нас врасплох не застанут. Никогда!

Вы спросите: а что же с Надей?

Кого интересует, приезжайте в Сталинград, то бишь Волгоград, и посмотрите сами. У меня есть внучка, ну точь-в-точь как ее мама Надя, какой она была в ту далекую зиму 1942 года. Живут они на улице Советской Армии в доме номер... Впрочем, таких людей много и в других домах. Судьба Нади - судьба поколения детей войны, бродивших по дорогам лихолетья в поисках своих отцов.

«ОХОТНИКИ»

Говорят, охота пуще неволи...

Я в «охотники» набивался сам, хотя каждый полет на «охоту» был похож на бросок к собственной гибели. Со стороны это выглядело, очевидно, вызовом. На меня посматривали искоса и ухмылялись - дескать, ишь, шустряк какой, лезет по­перед батьки... Особенно выразительно кривились губы у капитана Бабакова, но я на эти беспричинные выпады - ноль внимания. Мне с кем бы ни летать, лишь бы летать.

Потому и скользили так часто под моим крылом обширные степи Кубани, где никнут под ветрами серые травы-ковыли, где дороги, кажущиеся издали безлюдными, внезапно взрываются шквальным огнем. Я - охотник, а это мои охотничьи угодья...

Не раз мельтешили подо мной присыпанные снегом терриконы мертвых шахт Донбасса, кричали пустыми провалами окон, словно черными ртами, разбитые строения Сталинграда, краснели ржавчиной сваленные под откос скелеты сгоревших поездов от Харькова до Краснодара, тянулись бесконечные разливы зеленых полей Украины с голубыми глазками озер, с колокольнями белых церквей, с мерцающими извивами рек и речушек...

Все это мои охотничьи угодья.

Тянуло меня на «охоту» еще и потому, что я, молодой летчик, жаждавший подвигов и приключений, был лишен свободы действий. Меня зажимали со всех сторон жесткими и, как мне казалось, мелочными ограничениями уставов, инструкций, наставлений, В таких условиях само понятие «охота» действовало магически. Еще бы! Столько возможностей для самовыражения, так сказать...

Мой командир и ведущий Алексей Бабаков относился к придуманному нами тактическому приему «охоты», мягко говоря, без энтузиазма. Для него война - тяжелая работа безо всяких там романтических красок и прочих оттенков и, как всякая работа, имеет свои зафиксированные и утвержденные технологические приемы и правила техники безопасности. Реалист до мозга костей, Бабаков, как ни странно, становился временами чувствительным до сентиментальности, остро и болезненно переживал долгое летнее отступление, большие потери, держался замкнуто, очень любил деньги, кошек и пел вечерами под гитару заунывную переделку известной песни на авиационный лад: «Напрасно старушка ждет сына домой в кожанке с двумя кубарями...»

Зальешься горючими слезами от такой «жизнерадостной» самодеятельности. В пику Бабакову я выдумал другую песенку с молодецким присвистом: «Ох, крепки друзья-штурмовики! С «мессершмиттом» справится любой. Согревай нас жарко, фронтовая чарка, завтра утром снова в бой!»

Бабаков послушал, хмыкнул презрительно:

- Грозилася синица море запалить... Кто с кем справится - это еще бабка надвое гадала.

Был мой ведущий человеком весьма практичным, куда нам до него! Идет, бывало, по аэродрому прямой, с вытянутой, вечно забинтованной шеей, пилотка за поясом, ветер ворошит густые светлые кудри, бледный рот сжат, уголки приспущены. Удивительно выразительное лицо! Ему бы натурщиком быть, олицетворяющим собой определенный человеческий тип или что-то в этом роде.

Его голос, когда он меня поучает, звучит устало и раздраженно: