Иван Арсентьев - Короткая ночь долгой войны

Мазутно-черный частокол поднимается в небо, адская свечка эсэсам... Жаль, боезапас кончился. «Ну, ничего, сейчас вам подкинут другие...» Созываю ведомых, по пути на аэродром передаю о подвернувшейся цели, работы хватит на всех.

К моменту моего возвращения подготовилась следующая группа. Я перескочил на чужой самолет и повел восьмерку на знакомую колонну фашистской танковой армии под командованием известного генерала Гота.

- Надо поспешить, ребята, пока армада не разбежалась. Этот Гот получит у нас тод (смерть - нем.)... - покаламбурил я под хорошее настроение.

Тем временем на аэродроме объявили аврал. На помощь оружейникам бросили все службы подвозить боеприпасы, подвешивать эрэсы и бомбы, чистить, заряжать пушки, пулеметы. «Вот это жизнь! Вот это война!» - восклицал Лабутин, хлопоча и распоряжаясь. Он уже дважды сообщал в штаб дивизии о необычной конвейерной работе. Неожиданно его вызвал к телефону сам командующий воздушной армией.

- Что у вас творится, подполковник?

- Товарищ генерал! Работаем конвейерным способом: одна группа уходит от цели, другая - заходит. Держим мехколонну под беспрестанным огнем.

- Как противодействие истребителей противника?

- Наши «маленькие» контролируют воздушное пространство.

- Молодцы! Приказываю не снижать активности ни на минуту! Передайте личному составу благодарность. Всех представьте к наградам!

- Ваш приказ, товарищ генерал, будет выполнен во что бы то ни стало.

И Лабутин, исполненный служебного рвения, гордый оказанным ему высоким до­верием, помчался на старт подстегивать замешкавшуюся группу.

Все слетали уже по два раза, я со своим звеном - трижды. Вот Брезицкий выруливает на взлетную третий раз. Самолеты выстраиваются на старте. Вдруг от КП замахали руками, кричат что-то, показывают в небо. Ого! Над аэродромом «гости». А зениток на нашей точке базирования - раз, два, и обчелся. Ситуация опаснейшая, «мессершмитты» барражируют над головой, в любую секунду могут расстрелять нас на земле или на взлете. Надо немедленно расползаться со старта, разруливать самолеты подальше друг от друга. О взлете и речи не может быть, аэродром блокирован намертво.

Но почему так спокоен Лабутин? Почему ведет себя как ни в чем не бывало? Неужели не видит, что над ним повисло? Почему-то вдруг мне приходят в голову его слова: «Жалость на войне-абсурд! Пожалеешь одного, тысячи за этот миг издадут предсмертный стон». А что за этими словами? Неужто он собирается... Неужто хватит духу послать в воздух ничего не подозревающего Брезицкого? Это же убийство!

Я вскочил на сиденье и закричал так, что, казалось, меня слышали без радио на всем аэродроме. Но кто слышит что-либо на взлете! Я дал красную ракету - тщетно. Шлепнулся обратно на сиденье, нажал поспешно на гашетки пулеметов, чтобы трассой привлечь внимание, одновременно крича по радио, что над аэродромом истребители противника. Но тяжело груженные бомбами «илы» начали разбег. Они оторвались от земли, убрали шасси, и тут на глазах оцепеневшего полка пара пушечных «Мессершмиттов-110» свалилась с высоты на Брезицкого и последнего в строю летчика. Выстрелы, взблеск пламени на земле, судорога от взрывов... Все.

«Мессы» взмывают в высоту, на юго-западной стороне в солнечной дымке мелькают едва приметные черточки. Сейчас они обрушатся на мою группу, я - как на витрине. Разруливать самолеты поздно. Что делать? В трудные минуты глаза невольно обращаются в сторону старшего. Оглядываюсь на Лабутина и... не верю себе. Что это? Зрительная иллюзия? Галлюцинация? Еще дым не рассеялся на месте гибели Брезицкого и его ведомого, а Лабутин уже приплясывает от нетерпенья с флажками, машет, приказывая взлетать мне. Уж не сошел ли он с ума? Он и мою группу толкает под фашистские пушки!

Машу ему остервенело, тычу руками в зенит, но он с маниакальной непреклонностью режет флажком воздух, требует немедленного взлета.

«Жалость на войне -абсурд!»-мотнулось в голове кредо Лабутина. Сквозь рокот собственного двигателя мне уже слышен вой пикирующих истробителей. Выскакиваю из кабины и - под мотор, под броню. Ведомые следуют моему примеру. Грохот рвущихся снарядов смешивается с треском пушек и ревом истребителей. Крепко мстят они нам за танковую колонну...

Первый немец промазал, второй будет исправлять промах. Меня корежит от собственного бессилия. Лабутин лежит на поле распластавшись - убит, должно быть.

Вдруг «убитый» вскакивает и несется ко мне. Лицо искажено злобой.

- Почему не взлетаете? - не кричит, а шипит он. Слова я разбираю по движению серых губ. - Невыполнение приказа в боевой обстановке?! - восклицает Лабутин зловеще и сует мне в лицо пистолет. - Расстрел на месте!

Оглушительный грохот, рвущиеся снаряды прорезают мой самолет вдоль фюзеляжа. Проносится силуэт «мессера» и другая очередь - испуганный стук собственного сердца бросает меня на взлетную полосу: поперек нее бежит Надя. Я несусь стремглав навстречу, ору: «Беги назад!»-и подхватываю ее на руки, когда уже свистят осколки свирепствующих «мессов». Меня обжигает выше колена. Надя коротко вскрикивает - и тельце бессильно повисает на моих руках. Липкая кровь теплой струйкой стекает по ладоням. Девочка без сознания. Я больше не бегу, не смотрю на вражеские истребители, не смотрю на наши покалеченные самолеты, на Лабутина, спрятавшегося между колесами под броней двигателя. Стиснув зубы от режущей боли, мокрый от мгновенно выступившего пота, хромаю через поле и зову: «Наденька... Наденька... Наденька...» Я поднимаю ее, слушаю, бьется ли сердце, есть ли дыхание...

В небе над нами утихает, «мессеры», израсходовав боеприпас, улетают. Показывается наконец санитарная машина. Но раньше догоняет меня Лабутин. Он не спрашивает, что с ребенком, что со мной, хотя видит кровь, капающую на траву. Он заглядывает с тревогой мне в лицо. Его глаза - одни горячие зрачки. Хмурясь, говорит что-то. Слышу словно сквозь вату;

- Инцидент не должен стать достоянием коллектива. В наших обоюдных интересах. Мы оба погорячились, так что давай забудем... Мне искренне жаль девочку.

«Вон оно что! - думаю. - Жалость на войне - абсурд, а сам чего просишь? Впрочем, жалостлив бывает и мясник...»

Мое молчание он расценил, очевидно, как согласие, похлопал меня доверительно по плечу;

- Ладно, хочешь летать со мной ведомым? Повоюем вместе...

Я хотел было спросить: «Повоюем, сидя на КП?» Но сдержался, сказал только:

- В сапоге у меня кровь хлюпает...

Подъехавшая «санитарка» отвезла нас с Надей в лазарет.

Через сутки, опираясь на палку, возвращаюсь в общежитие. Надя остается в лазарете.