Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

— Поверишь, куда я только не обращался. Сначала в депо пошел, попросился в шлакочисты. Потребовали характеристику с прежней работы. А какую я им принесу характеристику? Ну и не взяли: депо — особый объект. Я к грузчикам. И те: давай характеристику. Куда ни пойду, везде одна и та же песенка. Я дома уже не мог родным в глаза смотреть. Я вообще по натуре своей не иждивенец. А тут тем более: ведь родители у меня совсем старые стали. Разве не стыдно их хлеб есть! А выхода нет. Один выход — в Салгир вниз головой. Да не утонешь в Салгире, обмелел. Каждое утро чуть свет я уходил из дому в этот сад. До свистков сидел, пока сторожа не прогоняли — вечером вход платный. Сижу и будто читаю. А сам ни строчки не вижу, ни буквы. Перед глазами туман. Черная стена. К счастью, мальчишка один тут работал, чистильщик. Вот тут как раз, возле этой скамейки. Славный такой паренек — Христик Папаригопуло. Большой любитель кино. А я тогда в кино не ходил. Не стану же просить у матери денег на билет. Так этот Христик мне все картины пересказывал. Замечательно пересказывал, с придумкой, с фантазией. Картина, например, идет час, полтора, а ему для рассказа и трех мало. Спасибо Христику, скрашивал мне те дни. А потом он меня и к делу приставил…

— К какому?

— Пришел как-то и говорит: «Баста, я уже больше не «чистим-блистим». Еду завтра в Севастополь, в ФЗУ». Поздравил я его. А он мне предлагает: «Дядя, купи мое дело». «На какие шиши, Христик? — говорю ему. — Сам понимаешь, у меня в Госбанке кредита нет». Подумал он немного и спрашивает: «Дядь, ты мне только правду скажи: ты не враг народа?» — «С чего ты это взял, Христик?» — «Не знаю, — говорит, — но все люди у нас работают. Не работают только враги». «Нет, — говорю, — Христик, я не враг и никогда врагом народа не буду». — «Правда, честное слово?!» — «Честное слово». — «Честное ленинское?» — «Честное ленинское». Поверил. Честному ленинскому поверил. Обрадовался, чертенок: «Ну, раз денег нет, бери так, дяденька, я не жадный». «Как же у тебя получается, Христик? — спрашиваю его. — То продаешь, то даришь». «Своему, дяденька, можно и подарить». И тут же совет мне дал мудрый. «Здесь в саду, — говорит, — работы мало. Так ты, дяденька, к гостинице перебирайся. Приезжие любят чиститься». «Почему же ты сам туда не перебрался?» — спрашиваю его. «А мне зачем? Мне и так хватало. Ты взрослый, тебе кружку пива надо выпить, барышню мороженым угостить, в кино ее повести. А я пацан: пива не пью, мороженое ем сам, в кино хожу зайцем. Какие у меня расходы?»

— Ну, как тебе Христик понравился? — улыбнулся Чапичев.

— Очень понравился, славный парнишка.

— Славный. Он мне хорошие письма присылает. — Яков извлек из кармана смятый конверт. — Все о море, о кораблях. Только он мне и пишет. А я ему стихами отвечаю.

— Стихами?

— Да, стихами. Меня же сейчас не печатают, а Христик — читатель, он и его товарищи фабзайчата. Ну, тебе, пожалуй, пора.

— Да, пойду. Давай вечером встретимся, Яков. Посидим где-нибудь с друзьями, вина выпьем.

— С друзьями?! — Яков посмотрел так, что во мне все похолодело.

— А что? — спросил я.

— А то… Помнишь у Есенина: «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело. На перекличке дружбы многих нет…»

— Многих нет? А Миша Вейс?

— Сидит Миша Вейс.

— Женя Гаецкий?

— Арестован!

— Коля Полотай?

— Сидит Коля Полотай!..

…В тот день я так и не пошел в обком. Не в силах был пойти. Да и не хотелось расставаться с Яковом, хотя мы больше молчали. Видимо, что-то еще неосознанное, чему мы еще тогда даже и названия не знали, мешало нам произносить слова, которые все равно не могли бы выразить наших подлинных чувств, потому что в тот миг в каждом слове, сказанном об этих людях, об их трагедии, могли быть либо ложью, либо полуправдой, которые часто хуже и подлей откровенной неправды.

Молча мы прошли в небольшой ресторанчик на берегу Салгира. Нам подали хорошее вино и румяные чебуреки.

Я не помню, с чего и как Яков начал рассказ о своей личной беде, но зато хорошо помню все, что он рассказал. Возможно, что в моем изложении рассказ Якова будет более пространным, потому что Яков говорил об этом недолго и все подбирал какие-то нейтральные слова, опасаясь, наверное, что я могу его пожалеть.

…Когда арестовали комдива, Яков сперва поверил всему, в чем того обвинили. На собрании он вместе со всеми голосовал за резолюцию, которая клеймила позором предателя, врага народа и тайного агента фашистской Германии. Факты, приведенные на собрании, казались неоспоримыми и неопровержимыми, и Яков воспринял предательство комдива как личную обиду, как личное оскорбление: ведь он так верил этому человеку, верил змее подколодной, оборотню… Вернувшись после собрания к себе на батарею, Чапичев увидел в ленинской комнате фотокарточку комдива — ее еще не успели убрать. Под фотокарточкой была дата: «1918 год». Тогда комдив еще не был комдивом, а был юным командиром взвода, и сняли его на эту карточку у развернутого знамени в награду за боевой подвиг. Лицо молодого краскома, обращенное к знамени, выражало такое безгранично гордое счастье, такую беспредельную преданность, что в Якове все дрогнуло. «Неужели этот человек мог изменить своему знамени, продаться врагам? Неужели?» Эта мысль терзала теперь Якова день и ночь, но ему не с кем было поделиться своими сомнениями. Люди говорили о бывшем комдиве с брезгливой ненавистью, и Яков их понимал. Он сам не способен был простить предательства. Никому. Никогда. Но может, и не было предательства? Ведь бывает же… бывает, что и самые справедливые судьи ошибаются. Вот если бы я был судьей… Яков попытался представить себя в положении человека, которому дано право судить. И он в тысячный раз строго и беспристрастно допрашивал бывшего комдива, а тот в тысячный раз рассказывал ему о своей жизни, настолько прямой и ясной, что клади каждый час ее под микроскоп, все равно не обнаружить ни измены, ни предательства, ни мысли о них… Так неужели все, что было известно о комдиве, только ложь, неужели этот человек умел так притворяться, умел так ловко маскировать свою истинную сущность, так хитро прикрывать грязь мнимой чистотой, подлость мнимым благородством, коварство мнимой искренностью?

«Неужели?» — вырвалось у Якова однажды, когда он сидел в клубе вместе со своим другом слушал концерт художественной самодеятельности и все еще пытался в одиночку, своим умом добраться до спрятанной в стальных сейфах истины.

Друг притронулся к его плечу:

«Ты что, Яша, заснул? сам с собой разговариваешь». «Нет, я не сплю, — ответил Яков. — А что я сказал?» «Ты сказал: «Неужели». «Да, неужели… Ты пойми, это ведь батя, понимаешь, батя… Я за него каждую минуту готов был в огонь и в воду. Так неужели?..»