Евгений Мартынов. Белокрылый полёт - Юрий Григорьевич Мартынов
В ответ на родительские уговоры поработать немного дома Женя коротко и твёрдо заявил:
– Я здесь не останусь!.. Я себе цену знаю.
Это, наверно, было единственное нескромное заявление о себе, которое я слышал из уст брата.
Не повлияли на директора и доводы Бориса Петровича о «большом будущем» Мартынова, в котором Женин педагог ни на йоту, ни на ноту не сомневался.
– Отпустите вы Мартынова, Василий Иванович! Мы его в Артёмовске всё равно не удержим! Поймите, он птица другого полёта. Не держите его, я вас прошу, – пробовал уломать директора педагог.
И хоть потом, через несколько лет, Василий Иванович убедился в правоте Бориса Петровича и потому не хранил в душе зла на «выпорхнувшего из рук», не покорившегося ему «молодого кадра», Женя в училищных пенатах официально никогда более не появлялся.
Сколько было таких выступлений – в Колонном зале, театре эстрады, концертном зале «Россия», ЦДРИ, Доме Советской Армии!..
А тогда, в сентябре 1971 года, я пришёл на первый урок по специальности, будучи учеником 6-го класса музыкальной школы. Но мой педагог Лариса Павловна Голубь сразу же меня отпустила домой и попросила, чтобы в училище пришли мои родители. На следующий день мама, явившись «по вызову», узнала, что Юрий Мартынов исключён из школы. А причину исключения Василий Иванович Орлов обосновал так:
– Если вашим детям наше училище говном воняет, то пусть учатся в другом месте!..
С большим трудом удалось оставить меня в школе. Оскорблённый директор долго ставил вопрос ребром:
– Младший будет здесь учиться, только если старший будет здесь преподавать!
Женя, узнав о таком повороте дела, искренне и тоже эмоционально недоумевал:
– Пусть жалуется на меня в институт и в Киев! Пусть требует лишения диплома! Но Юрка-то здесь вообще при чём?!
К занятиям, благодаря поддержке моих и Жениных педагогов, меня, повторюсь, допустили. Однако отцу директор категорично заявил тогда:
– Хоть мы с тобой, Гриша, вместе в одном оркестре играли, но Юрку твоего я в училище теперь не возьму, что бы он из себя ни представлял! Так и знай.
Да, не на шутку обиделся Василий Иванович… Но человек он был всё-таки добрый и директор настоящий: болел и за училище, и за педсостав, и за студентов. И мы, Мартыновы, волновались поначалу напрасно. Всё в конце концов уладилось. А я на следующий год, с отличием закончив среднюю и музыкальную школы и сдав на отлично приёмные экзамены, поступил в Артёмовское государственное музыкальное училище, на фортепианный факультет. Брат же, получив отсрочку от призыва в армию по причине инвалидности и нетрудоспособности родителей, имевших ещё одного, несовершеннолетнего, сына, то бишь меня, собрал в Донецке при ВНИИ взрывобезопасного электрооборудования эстрадный оркестр (об этом уже говорилось) и руководил им почти полтора года, пока не стал штатным солистом Росконцерта. Для брата весь послеинститутский год был очень хлопотным: Женя ездил на консультации в Москву и Ленинград, решал вопросы о донецкой прописке, воинской отсрочке, получении красного диплома в институте (или уж «какого-нибудь» – после скандала с распределением). Кроме того, он ещё со студенческих времён подрабатывал в ресторане «Троянда» (что в переводе с украинского обозначает «роза») – играл на саксофоне и кларнете, пел популярные в те годы песни из репертуара Тома Джонса, Хампердинка, Ободзинского. А главное – он сочинял (не всё, к сожалению, записывая), и это занятие становилось для него основным. Сочинял на заказ и по велению души, предлагал свои песни исполнителям – и те включали их в свой репертуар, а донбасские слушатели тепло принимали первые опусы донецкого композитора, соседствовавшие в концертных программах с признанной классикой. Это внушало Жене всё большую уверенность в себе и в своём композиторском призвании.
…Из окон училища доносятся гаммы и пассажи, вокальные фиоритуры и духовые «педали», барабанная дробь и ансамблевая настройка. Со времени нашего выпуска здание сильно изменилось: стало вдвое больше за счёт боковой пристройки, старые помещения подверглись перепланировке, вход теперь не с улицы Лермонтова, а со стороны улицы Карла Либкнехта. Я, конечно, не прав, но мне кажется, что раньше всё было лучше, естественнее, роднее. И если снится мне училище, то не в современном своём виде, а в том, когда оно для меня было храмом, ареной, домом. За прошедшее время здесь сменилось несколько директоров, не держатся педагогические кадры, многих легендарных для города и училища педагогов и музыкантов уже нет в живых. Их место в строю заняли Женины и мои сверстники и сокурсники. Так получалось, что мои приезды в Артёмовск в первой половине 90-х годов были чаще всего связаны с болезнями или уходом из жизни родных для меня людей. Ровно через полгода после смерти брата поломала ногу мама: серьёзно поломала, лежала в больнице «на вытяжке», потом долго на костылях ходила, от которых ещё полгода у неё всё тело болело, а поломанная нога вот уже несколько лет время от времени даёт о себе знать…
2 января 1992 года умер отец, не дожив одного дня до своего 79-летия. Сорок минут врач скорой помощи делал ему уколы, пытаясь купировать приступ астматического удушья; решил везти его, задыхающегося, ночью в больницу; 10 минут мы стучались на морозе в запертую больничную дверь, пока сонные санитары не впустили нас в палату; там ещё 30 минут отца слушали, зевая, что-то измеряли, потом кололи – и, когда ему совсем стало плохо, выяснили, что у него не астма (он действительно никогда ею не страдал), а отёк легких на базе пневмонии (последнее, согласитесь, несколько отличается от ОРЗ, которое диагностировали в продолжение трёх недель приходившие на дом участковые врачи). Но для вывода больного из подобного состояния в
