Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова
Ясно, что патриарх должен был стать не просто административным главой церкви: он должен был стать вождем в трудные времена, светочем, который поможет русскому народу преодолеть разразившийся кризис.
Едва ли можно винить менее горячие головы за то, что они возражали, отмечая, что обсуждение слишком часто отклоняется от конкретной канонической и церковной проблемы патриаршества. В ходе дебатов вновь и вновь появлялась риторика в духе епископа Митрофана. Мы находимся в состоянии войны (граф Павел Граббе), мы в состоянии борьбы с враждебным правительством (Граббе, Астров и др.) и совершенно точно должны иметь сильного лидера, чтобы вести эту борьбу[445]. Так незаметно происходило изменение образа патриарха, который из административного главы превращался в олицетворение силы и постоянства в тяжелые времена. Патриарх постепенно становился символом лидерства – вождем, отцом, молитвенником, даже богатырем; эти выражения использовались снова и снова. Такой сдвиг в восприятии роли патриарха отчетливо прослеживается в речи Дмитрия Волкова. Сначала Волков выступал против патриаршества, поскольку опасался, что любой человек, занявший этот пост, окажется либо слишком слабым, либо слишком сильным в отношениях с Синодом. Однако опыт делегации, направленной Собором к Временному правительству, чтобы опротестовать декрет, по которому церковные школы выводились из-под юрисдикции духовенства (это был основной пункт в пересмотре отношений между церковью и государством), убедила его в обратном.
И когда я из этого доклада узнал, что Правительство держится вполне определенных анти-церковных и анти-христианских взглядов, то я увидел, что Церковь остается предоставленной самой себе и должна иметь своего крепкого защитника и покровителя. В Патриаршестве теперь только и может быть делу Церкви и Православной вере спасение[446].
Таким образом, ожидалось, что патриарх станет и главой церкви, и инструментом ее спасения. Учреждение патриаршества естественным образом, хотя и непреднамеренно, сфокусировало в себе возрастающее желание обрести силу и направление, по мере того как Октябрьская революция набирала силу.
Некоторые выступавшие считали, что по своей природе кризис глубже политического и даже рассматривали его как борьбу против сил Сатаны. Священник Владимир Востоков заявил:
Мы переживаем время, когда таинственная, но страшная по своим действиям сила ополчилась на крест Господа Иисуса Христа. Всемирная могущественная антихристианская организация активно стремится опутать весь мир и устремляется на Православную Русь, которая, при всем своем нравственном падении, при всех своих грехах, носит в себе зерно вечной правды, чистой истины. И вот это-то зерно так и ненавистно слугам антихриста. Ясно для всех, что против Креста Христова воздвигнуто гонение, поднята беспощадная война…[447]
Лидер был необходим для борьбы с силами Антихриста. Емилиан Бекаревич в этом же духе утверждал, что мир, и особенно Россия, был охвачен сатанинским культом разума.
Спиритизм при Комбе был введен в школе вместо преподавания Закона Божия. Распространяется древний гностицизм, спиритизм, каббала, теософия, отрицающие Христа. Вот какая религия надвигается! И я думаю, что нам нужен патриарх, возглавляющий Церковь, который и принял бы на себя борьбу с новой религией[448].
По мере усиления напряжения, вызванного развитием революции, патриарх стал рассматриваться как защитник православия от масонов, иезуитов, сектантов, атеистов. «Для настоящего времени нужен отец отцов, нужен первостоятель, молитвенник-патриарх»[449]. Ожидалось, что патриарх будет отстаивать добро в культурной битве со злом, а также защищать церковь в политической борьбе с государством.
Подобные рассуждения позволяют понять настроения делегатов накануне Октябрьской революции лучше, чем трезвые академические дискуссии. Желание иметь во главе церкви сильного лидера указывает на одно любопытное обстоятельство: складывается впечатление, что прихожане все больше и больше стремились настроить церковь как против государства, так и против культурных носителей «сатанинских» идей. Церковь, по крайней мере в том виде, в каком она была представлена Собором, начала утверждать свою политическую и культурную независимость от государства. То, как она утверждала себя, даже выглядело как претензия на власть в том вакууме, который образовался в результате свержения монархии и слабости Временного правительства.
В свою очередь, вождь в лице патриарха должен был стать выразителем чаяний народа. Используя знакомую риторику, общепринятую с 60-х годов, делегаты утверждали, что именно русский народ выдал им мандат на восстановление патриаршества, что молиться о безликом Синоде было чуждо народу и что Собор является его истинным представителем. Один из делегатов-крестьян, извиняясь за свою непривычность к выступлениям с трибуны, выдвинул подходящий аргумент, который был подхвачен другими. Заявление Тихона Гаранина, утверждавшего, что он выступает от имени людей, которых представляет, прозвучало довольно красочно на фоне обычно серых речей:
Петр Великий оставил Церковь вдовствующею на 200 лет. Если еще и мы оставим Церковь вдовствующею, то какому суду мы будем подлежать? Говорят, что можно обойтись без патриарха. Вы сами почти патриархи, но простой народ из крестьянской среды, я вам скажу, что этот простой народ, его большинство, он без патриарха не скажу, что жить не может, а жалеет очень. Может быть, некоторые скажут, чем плох Синод, который учредил Петр? Это – дело историков, но я скажу: за время управления Синода за 200 лет сколько у нас было обер-патриархов, вроде Уклеина, Побирохина и разных фонов и баронов? Они одни развивали Русь. Это все плоды разных оберов[450].
Рассуждениям Гаранина не хватало последовательности, но в целом он поддержал других ораторов, утверждавших, что народ на самом деле отправил своих представителей на Собор именно потому, что желает иметь патриарха. В качестве доказательства Лев Кунцевич процитировал слова некоего казака, который в беседе с ним просил сделать так, чтобы в православной вере и литургии не произошло никаких серьезных изменений. Кунцевич истолковал это пожелание как выражение поддержки восстановления патриаршества[451]. Довод выглядел не вполне убедительным, но политический кодекс времени требовал ритуального повиновения воле народа. Кроме того, предполагалось, что патриарх должен стать вождем, центром внимания, который будет для людей гораздо понятнее, чем безликий Синод. Как утверждал архиепископ Анастасий,
Русский народ знает, чего он ждет от патриарха. Крестьяне, когда они избирали своих представителей на Собор, разве ставили свои условия, каким должен удовлетворять будущий патриарх? Они говорили нам одно: дайте нам отца, дайте нам пастыря, который собрал бы расточенное, который, как архистратиг Божий, стал бы во всеоружии своей силы на стадо Божие[452].
И вновь единоначалие выступает здесь как более соответствующее потребностям народа.
Предложение восстановить патриаршество действительно поддерживалось в телеграммах, приходивших со всех концов страны, от Петрограда до Украины и Дальнего
