Кирилл Басин - Мятежный батальон

Неприглядную роль пришлось сыграть нашему полку и во время революционного выступления гвардейского флотского экипажа в Петербурге. Матросы вышли из повиновения офицерам и предъявили командованию политические требования. Для их усмирения в срочном порядке были вызваны преображенцы.

Правда, во всех этих случаях оружие не применялось, до этого дело не доходило, но факт давления силой на революционные массы был налицо. Недобрая слава нашей учебной команды распространилась далеко, и, как только лейб-гвардейцы появлялись на фабрике или на заводе, сопротивление бастующих ослабевало. Боялись, как бы снова не раздались залпы…

Кстати, не могу пройти мимо версии о «незаряженных ружьях», содержащейся в книге «Начало первой русской революции. Январь — март 1905 года», изданной Академией наук СССР в 1955 году. В ней утверждается, что 9 января при стрельбе в народ у восьми человек учебной команды «ружья оказались незаряженными. Эти солдаты были отправлены командиром полка капитаном Мансуровым под арест».

Это не соответствует истине. Во-первых, командиром лейб-гвардии Преображенского полка тогда был генерал-майор В. С. Гадон, а не капитан Н. Н. Мансуров. Последний занимал должность командира 2-й роты 1-го батальона. Во-вторых, гвардейцы были вооружены не ружьями, а винтовками, у всех солдат учебной команды они были заряжены и никто из участников расстрела демонстрации в те дни не арестовывался. Восемь человек были действительно отданы под суд (ефрейторы Степан Скрыпник, Константин Шинкарев, Тимофей Дурыгин, Василий Тулюпа, Логин Полтавцев, Дмитрий Дятлов, младший унтер-офицер Иван Бойченко, старший унтер-офицер Константин Семенов), но не в 1905, а в 1906 году и совершенно по другому делу. Об этом свидетельствуют и оставшиеся в живых свидетели тех событий и документы, хранящиеся в Центральном Государственном военно-историческом архиве.

ПРОКЛАМАЦИИ В КАЗАРМЕ

«Солдаты и матросы, вы часть народа, но вас ведут против народа».

С некоторых пор на лестницах казарм солдаты стали находить прокламации. Они появлялись также и в помещениях, где преображенцы несли караульную службу. Обычно их находили рано утром или поздно вечером. Многие гвардейцы не умели читать и, повертев бумажки в руках, сдавали унтер-офицерам. От тех они попадали к фельдфебелю и командиру роты.

Наш фельдфебель Иван Васильевич Афанасьев не принадлежал к числу служак. Я с ним был в хороших отношениях. Иногда по вечерам в тиши канцелярии мы делились новостями из дому, размышляли о происходящем в столице и во всей России.

Нас волновали многие вопросы: выборы в Государственную Думу, Манифест 17 октября, положение крестьян, ход русско-японской войны.

Иван Васильевич сын крестьянина. Он всем сердцем сочувствовал революции.

Службу Афанасьев нес исправно. Благодаря его стараниям, в роте у нас всегда поддерживался образцовый порядок. Капитан Мансуров был доволен им. Я тоже выполнял свои обязанности аккуратно. Оба мы не вызывали подозрений у офицеров и поэтому могли, когда надо, посекретничать или куда отлучиться.

Однажды вечером, зайдя ко мне в канцелярию, Афанасьев разгладил на столе небольшой, мелко исписанный листок.

— Рядовые нашли и отдали мне, — сказал Иван Васильевич.

Мы стали читать:

«Солдаты и матросы, вы часть народа. Все ваши требования тоже и наши, но вас ведут против нас, и вы в крови народной утопите свою свободу. Не слушайте команды, слушайте голос народный. Присоединяйтесь к нам. Восставайте заодно с нами. Нет силы, которая могла бы пойти против армии, объединившейся с народом».

— Видишь как! — удивился Афанасьев. — Объединяйтесь с народом, значит… Кто это пишет?

Я молчал. Мне вспоминались ссыльные, с которыми довелось познакомиться в Шенкурске. Кто знает, может быть, кто-нибудь из них? Афанасьев повторил вопрос:

— Тоже не знаешь?..

Я предположил:

— Наверное, социал-демократы.

— Что с ней делать? — Афанасьев свернул листок и прикрыл его широкой ладонью. — Уничтожить?

— Раз уж попала к нам в руки, пусть пока будет у нас, — ответил я. — Может быть, кое-кому почитаю. Оставьте.

— Смотри не попадись.

— Ничего, я потихоньку.

С листовкой я познакомил своих товарищей, которым доверял, а потом уничтожил ее.

После этого мы с Афанасьевым сблизились еще больше, стали откровенны друг с другом. Впоследствии, когда я включился в революционную пропаганду, он содействовал мне в этом, делая вид, что не замечает моих отлучек, а иногда и ходатайствовал перед командиром роты о предоставлении мне увольнения.

Втянулся я в подпольную работу незаметно для самого себя. Солдаты, получая из дома письма, нередко обращались ко мне за разъяснением непонятных вопросов или просто для того, чтобы прочесть написанное. Я, что мог, растолковывал, но часто и сам не знал, как надо ответить. В нашей ротной библиотеке, разумеется, ничего такого не было, что хоть в какой-то мере помогло нам понять события. Газеты выписывались монархические, реакционного направления. Все толковалось так, как было нужно правительству. Вольно или невольно приходилось обращаться к нелегальной литературе, как-то находить ее.

Связаться с нужными людьми помог такой случай. В ротах действовал распорядок, по которому ежедневно, между пятью и девятью часами вечера, родственникам разрешалось заходить беспрепятственно в казармы и навещать «служивых». Этим пользовались подпольные социал-демократические агитаторы. Они проникали к нам под видом родственников.

Однажды такая гостья навестила и меня. Я сидел в канцелярии и что-то — уж сейчас и не помню — писал. К столу подошла женщина, невысокая, с простым лицом, довольно молодая, скромно одетая. Я удивленно посмотрел на нее. Посетительница поглядела настороженно и, волнуясь, поправила на голове платок. Я подвинул стул, предложил сесть.

— Здравствуй, Кирилл, — она протянула мне руку. — Ну как твоя служба? — сказала громко пришедшая. — Почему ты ничего не пишешь?

Я смотрел на нее с недоумением. Женщина быстро шепнула:

— Я ваша дальняя родственница. Поняли? Наташа.

Дальше разговор продолжался полушепотом. «Наташа» спросила о службе, о моем положении в роте, о связи с родиной, о настроениях среди солдат. Я догадался, кто передо мной, и невольно улыбнулся. «Ничего не скажешь, — подумал я о своей собеседнице, — смелая». Да, чтобы прийти в военную казарму к неизвестному человеку, завести как ни в чем не бывало разговор, для этого требовалось немалое мужество и хладнокровие. Попади она на другого писаря-служаку, ей бы не сдобровать.