Ирина Васюченко - Жизнь и творчество Александра Грина

Фантастические страны существуют в литературе испокон веку. Достаточно вспомнить «некоторые царства», подземные, подводные, заоблачные края мифов и фольклорных сказок, диковинные местности, где странствовали рыцари Круглого Стола, путешествовал свифтовский Гулливер, обитали герои Рабле. Даже в советской детской литературе можно уловить отголоски этой древней традиции, только у нас она обычно переосмыслялась или подчеркнуто иронически, как в «Швамбрании» Л. Кассиля, или уж очень сентиментально, как у М. Шагинян в «Повести о двух сестрах и волшебном стране Мерце», хотя обе книжки не бесталанны.

Дело в том, что каноны соцреализма осуждали «бегство от действительности» — тоталитарная идеология крайне враждебно воспринимала даже такое, на первый взгляд безобидное, проявление внутренней свободы. Если иной автор и позволял своему герою подобную склонность, требовалось, чтобы в финале она была преодолена, как наивное ребячество, или разоблачена, как вредное индивидуалистическое заблуждение.

Между тем в европейской литературе двадцатое столетие отмечено появлением новых таинственных стран, выдуманных Д. Р. Толкиеном, К. С. Льюисом, У. Ле Гуин. Есть и немало других, но то были создания иного плана, по преимуществу либо сатирические, либо научно-фантастические и потому далекие от предмета нашего разговора. Прославленные сказочники-философы, Толкиен, Льюис и Ле Гуин в эпоху торжества злых сил поведали о борениях беззащитного, но непримиренного человеческого духа, найдя для этого до странности адекватную форму волшебно-приключенческого повествования с элементами символизма и абсурдизма, вместе с тем близкую и волшебной сказке, и рыцарскому эпосу.

В нашей стране, по понятным причинам, их узнали поздно. Зато европейских читателей середины века они поразили сразу. И не столько оригинальным переосмыслением традиции (хотя это было), сколько хватающей за сердце непохожестью на что-либо читанное ранее и правдой выраженной там драмы современного сознания.

Знали ли они, что в России у них был удивительный предшественник? Бог весть. Рожденный всего на двенадцать лет раньше, чем появился на свет автор «Властелина колец», Грин умер, когда оксфордский профессор Толкиен лишь приступал к созданию знаменитой трилогии. Но когда Толкиен рассуждает о том, зачем нужна человеку Волшебная Страна, и усматривает в сказке, помимо многого другого, выражение «самого древнего и глубокого желания человека — осуществить Великое Бегство от реальности, а значит, от Смерти», почти все это мог бы сказать о своем творчестве Грин.

Почти, но не все. Одна из причин отличия, как мне кажется, в том, что Толкиен видит мир глазами верующего, Грин же, по-моему, был скорее агностиком. Вопрос об его отношениях к религии сложен. Многое, о чем пойдет речь, будет близко затрагивать его, но пытаться однозначно разрешить такой вопрос здесь было бы ненужной дерзостью.

В частной жизни Александр Степанович, не являясь образцовым прихожанином, отнюдь не был и безбожником. Перед смертью он исповедался и причастился, даром что не простил по христианскому обычаю большевиков, а очень по-гриновски ответил священнику, что они ему «безразличны». Его хоронили по церковному обряду, из-за чего многие из тех, кто оплакивал эту утрату, не посмели присоединиться к процессии — по тем временам само присутствие на такой церемонии уже вызывало недовольство властей.

Но то, что в житейских обстоятельствах может выглядеть простым и очевидным, в творчестве обретает иные черты. И мир, созданный художником Грином, мудрено уложить в рамки православного канона. (Впрочем, подозреваю, что Александр Мень не увидел бы здесь непреодолимых трудностей, на то он и был не обычным служителем церкви, а крупным религиозным мыслителем двадцатого столетия). Грин же был сыном своего века — времени величайшего всемирного, а не только отечественного кризиса христианской культуры. Не его вина, если «страшный» город, кошмар его юности, одинаково давил громадами тюрьмы и собора. Видно, тот собор походил на тюрьму больше, чем это пристало дому Бога, который «есть Любовь».

Читая Грина, чувствуешь, что обещания бытия за гробом были темны его сердцу, будущее со своим научно-техническим прогрессом не рождало поэтического вдохновения, настоящее… настоящее было то самое, о котором его современник Саша Черный, известный сатирический поэт и глубокий, по-моему, недооцененный лирик, в одном из горчайших стихотворений, прося у Бога небытия, сказал:

И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черном мгле:В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.

Итак, в раю скука, на земле — ад. Но в душе человека такого склада, каким был Грин, живет неутолимая потребность в ином мире, в другой, высшей реальности. Никакой агностицизм не властен вытравить эту потребность. Если на Бога надежды мало, художник сам не плошает. Он творит то, чего нет нигде, но без чего ему жизнь не в жизнь: свою высшую реальность…

«Свою Гринландию», — подскажете вы, если вам уже случалось читать что-нибудь о Грине. Не повторяйте этого слова, неуклюжего изобретения критиков. Автор никогда бы его не произнес. И даже не из скромности, а потому, что у него тонкий слух и вкус поэта и сверх того мироощущение символиста, придающего особенный, как любили говорить тогда, в начале двадцатого века, мистический смысл звучанию слова. «Гринландия» — это же плоско. Да вдобавок еще и холодно. А ведь гриновский материк — жаркая страна, край вечного лета.

Писатель, придумавший для своих городов и персонажей столько звучных, своеобразных имен, в сущности, так и не нашел названия этой стране. Наверное, именно потому, что для него оно значило бы слишком много. В одном из рассказов («Путь») она зовется «страной, лежащей за горами», хотя ее видение является славному юноше Эли Стару посреди заурядной городском улицы. В другом («Наследство Пик-Мика») герой одержим словом, невесть откуда взявшимся, но взорвавшим его сознание. «Арвентур! — твердит он, не понимая, что с ним творится. — Какой далекой, полной радостью веяло от него! (слова. — И.В.). Чужие страны развертывались перед глазами. Смуглые, смеющиеся люди про-ходили в моем воображении, указывая на горизонт холмов.

— Арвентур, — говорили они. — Там Арвентур».

Если нам потребуется имя для гриновской страны, будем называть ее так. Пусть это лишь диковинное слово, что однажды померещилось некоему Пик-Мику, в глаза не видавшему никакого Арвентура, но другого имени Грин нам не оставил. Зато оставил саму страну, не просто удачную выдумку сочинителя, но «свою вторую, настоящую родину, — ибо, как пробует объяснить герой одного из рассказов, — у человека их две, но не у всякого; те же, у кого две, знают, что вторую нужно завоевать, тогда как первая сама требует защиты и подчинения».