Владимир Мельник - Гончаров

Язычество, суеверие, бездеятельность, неподвижность, чудным образом уживавшиеся с православным обрядом, произвели на будущего писателя гнетущее впечатление. Его представления о православии с самого начала были искажены. Чем более он будет взрослеть, приходить в меру физического и духовного возраста, тем более его будет интересовать проблема: как должны в идеале сочетаться в обыденности религиозные истины и жизненная практика? Непонятно, когда именно и как совершился в личности писателя важный переворот; когда именно стал он задумываться над вопросами жизненного долга, над проблемой «приспособления» известных нравственно-религиозных установок к текущей жизненной практике. Ведь всем очевидно, что религиозные установки в чистом виде, словно цветы в неблагоприятной обстановке, «увядают» в реальной жизни, незаметно, но неумолимо отодвигаются на второй план. Да, согласно евангельским заповедям, нужно «подставить вторую щёку», когда тебя ударили по одной, — но в каждом ли случае? И кончается тем, что никто не собирается подставлять ни правую, ни левую ланиты, а бьёт поскорее другого сам. В Евангелии сказано: «…отнимающему у тебя верхнюю одежду, не препятствуй взять и рубашку» (Лк., 6: 29). И ещё: «Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твоё не требуй назад» (Лк., 6: 30). Но кто же так поступает в жизни? Разве что юродивый Андреюшка, который босиком ходит по Симбирску и бубнит что-то невнятное себе под нос? Но как выполнить требования Евангелия многому множеству обычных людей? Ужели же все они безнадёжные грешники и должны будут жариться на огромной сковородке в аду? Что же делать? Как соединить, казалось бы, несоединимое? Вот в первые века христианства, наверное, были мученики, аскеты, жившие в пещерах и готовые не отступать от заповедей Христа ни на йоту. А сейчас? Разве жизнь не изменилась? Отшельников уже нет, вот по улицам идут обычные люди, шагают на службу в должность, вот служанки тянутся с корзинами на базар, вот какой-то франт оглядывает в монокль толпу. Как, не будучи юродивым или отшельником, выполнить евангельское: «Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твоё не требуй назад»? А как же контракты, договоры? Но ведь Евангелие будет определять поведение людей до скончания века, пока не остынет земля… Неужели все эти слуги и господа, джентльмены, дворяне, чиновники, генералы живут только внешней жизнью и совершенно не руководствуются христианскими, такими строгими, заповедями в своей жизни? Может ли это быть? Ведь должен же быть какой-то мостик через этот «обрыв»? Вопросы эти, как показали итоги творческой жизни Гончарова, несомненно, возникали в его пытливом уме… Очевидно, уроки домашнего религиозного воспитания, серьёзного восприятия нравственной стороны жизни, в особенности чтение Евангелия должны были произвести на маленького ещё Гончарова глубокое впечатление, если он размышлял обо всём этом. Написанные же им романы показывают, что он не мог не заметить огромного «обрыва» между евангельскими установками и жизнью. Конечно, для того, чтобы задуматься над тем, мимо чего миллионы людей проходят, не задавая себе никаких вопросов, нужна была незаурядная личностная природа. Гончаров жаждал религии, которая могла бы органично сочетаться с современной жизнью и всеми её благами: с культурой, жизненным комфортом, цивилизацией. В Симбирске, ещё в детстве столкнувшись с обрядоверием, чаще всего бездумным, механическим восприятием христианских заповедей, которые были важны сами по себе, но не в конкретной практической ситуации, Гончаров начинает задумываться о том, как выполнить евангельские заветы в современной жизни, со всем разнообразием её форм, традиций, установлений. Конечно, мысль эта родилась в его голове не сразу, она лишь постоянно подпитывалась наблюдаемыми противоречиями между христианскими заповедями и жизненными компромиссами в поведении людей — и разрасталась всё шире и шире. Следы этого мыслительного и духовного процесса утрачены: в руках у нас нет хотя бы переписки двадцати — тридцатилетнего Гончарова, где могли обнаружиться намёки на него. Однако, даже если бы таковая переписка и сохранилась, вряд ли бы она что-то дала. Главные мысли романиста вызревали в глубине одиночества, а выражал он их чаще всего не прямо, но как истинный художник — в пластических образах. Поэтому первые признаки подобных размышлений обнаружатся лишь в 1830-х годах — в первых, так называемых «майковских» повестях Гончарова.

Отец Гончарова умер довольно рано, в сентябре 1819 года, когда будущему писателю едва исполнилось семь лет. В дальнейшем его воспитание, в том числе и религиозное, будет значительно скорректировано иными влияниями. Независимо от вопроса о старообрядчестве нельзя не отметить действительно глубокой религиозности Гончаровых по отцовской линии. М. Ф. Суперанский, отмечая самые характерные черты в роду Гончаровых, упоминает «глубокую религиозность, крепко соединенную с обрядностью, как и привязанностью к старому русскому быту вообще, отличавшие старшие поколения, включая брата и сестёр писателя».[28] Можно лишь поверить биографу Гончарова на слово, ибо он, к сожалению, не приводит никаких конкретных фактов, подтверждающих данное суждение. Тем не менее с определённостью можно сказать о том, что дед писателя, Иван Иванович Гончаров, был человеком не только религиозным, но и «книжным», что и проявилось в упомянутом «Летописце». Кстати, биографы Гончарова обычно ничего не говорят о деде писателя, Иване Ивановиче Гончарове. А зря! Это был необыкновенный человек, и, главное, он обладал охотой к писательству. Недаром, родившись в семье солдата, он стал служить в драгунском полку не кем иным, как писарем. Иван Иванович был человеком религиозным и «книжным», что и проявилось в упомянутом «Летописце». Весьма заметную часть этой рукописной семейной книги занимают «Страсти Христовы». Иван Иванович Гончаров в 1720-х годах взял на себя своего рода духовный подвиг: несколько лет переписывал (и даже, возможно, обрабатывал[29]) средневековое сочинение «Страсти Христовы», которое, кстати, особенно широкое распространение имело в старообрядческой среде. В этом книжном памятнике подробно описывались последние дни жизни и страдания Иисуса Христа перед распятием. Нет сомнения, что еще в детстве маленький Ваня Гончаров слышал чтение этой дедовской книги и держал «Летописец» в руках. Можно себе представить, что чувствовал и переживал впечатлительный мальчик, когда кто-нибудь из взрослых читал: «Наутрие же и возложиша на него великия железа на шию его и руце и приведоша его во двор Каиафе и тогда собрашася окаянии жидове малие и велице и с великою радостию яко во своих руках имеют его начата его бити по ланитам и пхаху и плеваху аки в простое лице и в пречистые его очеса и во святыя уста…» Несомненно, дед писателя имел творческие наклонности и, скорее всего, действительно не ограничивался механической перепиской памятника. О его склонности к живописанию свидетельствуют заключительные строки, содержащие выразительную метафору: «Во славу святыи единосущный и неразделимые Троицы Отца и Сына и Святаго Духа написежеся сия богодохновенная книга страсти Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа Лета от сотворения мира 7236 году от воплощения же Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа 1728 году сентября 14 дня солдатского сына Ивана Иванова Большаго Гончарова и писана в городу Синбирску от оного Ивана Гончарова много грешнаго ево рукою яко серна от тенет избавися и тако и аз от сего труда. Аминь»[30]. Иван Иванович вообще был человеком весьма толковым. Подобно тому, как его знаменитый внук поднимется от рядовой чиновничьей должности до тайного советника (а это уже генерал!), дед Иван энергично продвигался по служебной лестнице. В семейном «Летописце» дед писателя сделал запись: «Пожалован я из полковых писарей в аудиторы 1738 года июня 28 дня а из аудиторов в порутчики и 1742 году марта 18 дня и порутчицкой патент дан от Военной коллегии». В 1744 году Иван Гончаров в Оренбуржье командует крепостями Магнитной, Урдасымской и Таналыцкой. В 1745 году он уже «пожалован в капитаны». В Таналыцкой крепости, кстати сказать, родился у деда Ивана сын Александр — отец великого писателя. Это произошло в 1754 году.