Дмитрий Ломоносов - Плен

     Итак, возвращаюсь к 14 января 1944 года. Открыв глаза, я обнаружил себя полусидящим среди каких-то мешков на движущейся повозке. Правая часть головы - сплошная опухоль, глаз заплыл. Все вокруг воспринимается, как какой-то полусон, так как звуки не проникают сквозь шум и туман, окружающий меня. Рядом с повозкой идет здоровенный «амбал», одетый в немецкую форму. Увидев, что я очнулся, он обратился ко мне с каким-то вопросом, но я не услышал и не понял, чего он от меня хочет. На передке повозки спиной ко мне также сидит солдат, одетый в немецкую форму с немецкой винтовкой за спиной.

     Стал вслушиваться в себя и осматриваться кругом. Пытаясь принять более удобную позу, почувствовал, что нога, к которой как бы привязаны вериги, не дает мне пошевелиться. В ней ощущается тупая пульсирующая боль. Голова не болит, но как будто набита ватой, звуки окружающей меня жизни сквозь нее не доходят, происходящее вокруг воспринимается как нечто вроде немого кино.

    Повозка, везущая меня, движется в колонне какого-то обоза, кругом идут люди в немецкой форме с нашивками на правом рукаве «РОА» (Русская освободительная армия) - власовцы. Параллельно обозу идет колонна вооруженных автоматами людей, одетых в белые меховые комбинезоны. Среди них выделяются голубовато-серыми шинелями с меховыми воротниками офицеры в фуражках с высокими, загнутыми кверху полями и выпущенными из-под них наушниками.

     Сообразив, что нахожусь в плену, никак не могу вспомнить, каким образом я мог туда попасть. Последнее, что осталось в памяти - удаляющиеся в темноту силуэты отступавших бойцов. Потом, уже на следующий день, когда слегка прорезался слух, мне объяснили, что власовцы, выполнявшие роль трофейной команды, подобрали меня, затащили в деревню и утром, отступая, погрузили в повозку.

    Ехали довольно долго, в какой-то большой деревне остановились на привал. Тот же здоровенный «амбал» перетащил меня в приземистое одноэтажное здание, вероятно, казарму, и уложил на нары, расположенные вдоль стены большой комнаты. На этих же нарах лежал тяжело раненый русский солдат, находившийся без сознания, стонал иногда. Я подумал, что он уже при смерти. «Амбал» притащил мне тарелку с толстыми блинами и стакан чая. Чай я выпил с наслаждением, к блинам же притронуться не мог, даже вид съестного вызывал у меня рвотные ощущения.

    Не помню, сколько времени я провел в этой комнате. Входили и выходили власовцы и немцы, не обращая на меня внимания. Иногда присаживались у стола, пили и закусывали.

    Через некоторое время засуетились, понял, что уезжают. Затихло. Появилась мысль и надежда, что меня и умирающего раненого решили оставить. Но, вдруг опять появился мой здоровенный опекун, взвалил меня на спину и поволок к той же, уже запряженной повозке. Усадив меня, пытался войти со мной в контакт, но я его совсем не cлышал. Объясняясь жестами и много раз повторяя слова, так что я кое-что стал понимать по движению губ. Он поведал мне, что так же, как и я когда-то был ранен, подобран на месте боя и попал в немецкий госпиталь. Там его вылечили, и он вступил во Власовские войска. И меня он хочет определить в немецкий госпиталь.

    Из дома принесли мне кружку горячего наваристого бульона, впервые за прошедшие дни я смог им подкрепиться.

    Наутро, во дворе остановился грузовик, в кузове которого вдоль бортов сидели раненые немцы. Меня погрузили к ним. Сидя на полу, я пытался облокотиться о ноги сидящего на сидении немца, которые были перевязаны, вероятно, обморожены, но, увидев это, отшатнулся, боясь причинить ему боль. Он взял меня за плечи и прислонил к своим ногам.

    Грузовик бежал по большому шоссе, по обеим сторонам которого на ширину 300-400 метров был вырублен лес во избежание скрытного подхода партизан. Приехали к немецкому госпиталю. Немцев сразу же забрали, а меня оставили в грузовике, отказываясь принять. Немцы - шофер грузовика и солдат, сопровождавший раненых, долго что-то обсуждали между собой, очевидно, не зная, что со мной делать. На мотоцикле с укрепленным на нем пулеметом подъехали два вооруженных автоматами немца в касках, на груди одного из них висела на цепочке овальная металлическая табличка. Я предположил, что это - патруль. Грузовик тронулся, вероятно, по указанному ими направлению, и привез меня на окраину городка, где под надзором конвоиров работала бригада русских военнопленных.

    Они размещались в круглом, похожем на резервуар для нефтепродуктов, сборном бараке, окруженном изгородью из колючей проволоки. В центре барака топилась печка, по периметру располагались нары. В отдельном закутке барака помещались староста и фельдшер, также из числа военнопленных.

    Фельдшер разрезал мне валенок, с трудом под мои стоны и оханья размотал слипшиеся и ссохшиеся, напитавшиеся кровью портянки. Вид моей простреленной ноги был ужасен. С левой стороны ниже колена - сквозное пулевое отверстие, с правой стороны вместо икры сплошная дыра с рваными краями, заполненная зеленым гноем. Не имея под руками никаких дезинфицирующих средств, фельдшер промыл рану кипяченой водой и забинтовал бумажным бинтом, предварительно проложив относительно чистую тряпицу. Кровотечения из раны, вроде, не было, но после перевязки бинт постепенно пропитался кровью.

    Военнопленные занимались убоем скота, подготовкой туш для отправки в Германию. Кормили их варевом из низкосортных потрохов - легких, почек, ног и голов. Варево вполне съедобное и калорийное. Принесли и мне консервную банку этого варева.

Лунинец..

    На следующий день, не помню точно, кажется на конной повозке, меня отвезли в город Лунинец, где в центре города в двухэтажном кирпичном доме за металлической кованой оградой находился сборный пункт для раненых военнопленных. Нас, доставленных с разных участков фронта, было здесь примерно 100-150 человек разных званий (был даже один полковник). Медицинскую помощь раненым оказывали два русских военнопленных врача, перед самоотверженной работой которых я не могу не преклоняться.

    Не имея никаких медицинских инструментов, орудуя различного размера ножами и пилами, в качестве дезинфицирующего средства - раствор желтоватой жидкости (кажется «реваноль»), они с утра до вечера обрабатывали запущенные гниющие раны, без всякой анестезии резали, зашивали, даже ампутировали, перевязывали немецкими бинтами из гофрированной бумаги, растягивающимися, как резина.

    Дневной рацион питания состоял из пайки сухого хлеба, о нем стоит рассказать отдельно, и пол-литра баланды, сваренной из брюквы или турнепса, а также сухих овощей, нарезанных фигурными кусочками, их почему-то называли «колерабия», наверное - кольраби. Разваренные в воде, эти овощи становились прозрачными и вряд ли сохраняли питательность. Наличия в баланде жиров не обнаруживалось. Хлеб представлял собой завернутую во много слоев пропитанной чем-то бумаги буханку, весом 2.4 кг. На бумаге отпечатано место и год выпечки хлеба. Как правило, 1939 или 1940. Хлеб выпекался на подстилке из опилок из очень круто замешанного теста и предназначался для длительного хранения. Поскольку сроки хранения, как я предполагаю, истекли, его скармливали военнопленным. Буханка предназначалась на 10 человек. Хлеб выдавали утром вместе с «чаем» - баком заправленного какой-то травкой чуть подслащенного сахарином кипятка. Баланда выдавалась на обед, после чего до следующего утра никакой еды не полагалось.