Шарль Азнавур - Прошлое и будущее

Время коротких штанишек

Первое прослушивание

Не знаю, почему вдруг у меня возникла эта идея, но в один из дней 1933 года я, не предупредив родителей, решил взять в руки перо и предложить свои услуги месье Пьеру Юмблю, главному руководителю театра «Пти Монд», дававшего детские спектакли по четвергам и праздничным дням. Добро пожаловать, орфографические ошибки — но, в конечном счете, я не собирался поступать во Французскую академию. Я с нетерпением дожидался ответа, который пришел довольно быстро и в котором было приглашение на прослушивание. Взял одну из фортепьянных партитур, в большом количестве разбросанных по всему дому, и попросил маму сопровождать меня. На свете нет ничего более ужасного, чем детские прослушивания. Особенно это было страшно для моей мамы, которую неожиданно поставили перед фактом. Добравшись до места, она столкнулась со своеобразной фауной в лице болтливых мамаш, громкими и противными голосами повествующих каждому, кто готов их слушать — да и тем, кто не готов, тоже, — об одаренности и талантах их отпрысков. Мама не знала, куда от них деться. Я же впервые в жизни испытал огромный страх перед выходом на сцену. Когда настала моя очередь, я дал пианисту свою партитуру, объяснил, что собираюсь делать и, отстукивая такт ногой, задал нужный темп, без которого мой кавказский танец невозможно было исполнять. Тишина, вступление, и, не глядя по сторонам, я принялся исполнять «русский танец», как говорят во Франции. С чечеткой справился без особого труда. Закончив номер, услышал: «Спасибо, оставьте свой адрес, вам напишут», и мы с мамой, опустив головы, пешком пошли домой, не надеясь на успех. Через две недели я получил напечатанное на машинке письмо, подписанное красными чернилами рукой самого месье Юмбля, начинавшееся словами: «Дорогой маленький кавказец» и кончавшееся уточнением даты моего первого появления на сцене и суммы гонорара. В доме начался настоящий аврал: мне нужен был костюм — черкеска — украшенная патронташем одежда казаков, посеребренный пояс, кинжал — висящий на боку изогнутый нож, оправленный псевдодрагоценными камнями и, конечно, мягкие сапоги на тонкой подошве, которые позволяют стоять на пальцах, словно ты босиком. Мама принялась за работу и начала шить костюм, отец нашел в старом сундуке необходимые для выступления аксессуары. Вот таким образом в последний четверг перед Рождеством 1933 года я сделал свои первые «танцевальные шаги» на сцене старого «Трокадеро». Если говорить о карьере, эта дата знаменует ее начало, поскольку тогда я впервые в жизни получил вознаграждение за работу. Впоследствии я часто выступал в театре «Пти Монд» с другими труппами — с труппой Ролана Пилена или мадам Дорьель, и всегда как танцор в музыкальной части представления. Но мечтал о том, чтобы получить комедийную роль.

В школе и на сцене

Итак, наша семья переехала в новый квартал, и в следующий понедельник мы с Аидой, перейдя улицу, впервые пошли в новую школу. Что было особенного в этой школе, что отличало ее от других? Да, в общем, ничего, кроме того, что дети, которые собирались стать актерами, танцорами или музыкантами, могли учиться и одновременно постигать основы своей будущей профессии. Если кто‑то вечером играл в театре (еще не было закона, запрещающего участие детей в спектаклях), то на следующий день мог не приходить на занятия. Если у ученика после обеда были репетиции, он посещал только утренние занятия. Многие из детей — актеров, которые впоследствии, в 30–х годах, сделали театральную или кинематографическую карьеру, играли в выпускных спектаклях, поставленных Раймоном Роньони — членом труппы «Комеди франсез»[11], закончили театральный курс мадам Марешаль, где преподавателями были мадам Эсертье и мадам Шабо, а также мадемуазель Велютини. На крытой галерее дважды в неделю проходили уроки классического танца, которые вел месье Ги Лене. Кормили очень хорошо, и даже сегодня, закрыв глаза, я иногда ощущаю запах супа и хлеба, которые превалировали в нашем меню.

И именно в театральной школе мое сердце впервые забилось с удвоенной силой. Она была блондинка со светлыми глазами (уже тогда мне нравились светлоглазые девушки!), приехала из Бразилии, звали ее Грациэлла Фурсман. Мне было двенадцать, ей, скорее всего, шестнадцать или семнадцать; если наши взгляды и встречались иногда, то совершенно случайно. Позднее она вернулась в свою страну. Я совершенно не страдал, наверное, потому, что в этом возрасте тайная платоническая любовь проходит довольно быстро…

Очень часто какой‑нибудь режиссер являлся к нам в поисках ребенка на роль в той или иной пьесе, в ревю или даже в кино. Тогда мальчики и девочки выстраивались шеренгой у стены в глубине двора, а он проходил мимо нас, задавал вопросы. Однажды, дойдя до меня, спросил:

— Ты умеешь подражать акцентам?

— Я могу и подражать и научиться подражать, как хотите.

— Мне нужно, чтобы ты говорил как африканец.

Тогда я произнес несколько слов, пропуская звук «р».

— Хорошо, — сказал он, — в понедельник утром приходи в студию на Елисейских полях. Возможно, у меня будет для тебя роль.

Он говорил со мной так, словно был абсолютно уверен, что я уже играл в театре, ведь я учился в театральной школе. Может, кто‑то и стал бы возражать, но только не я. Так я получил свою первую актерскую работу, побывав до этого кавказским танцором в театре комедии. Намазанный черным гримом, я играл роль Сики в пьесе «Эмиль и детективы» немецкого автора Эрика Кёстнера, имевшей большой успех по ту сторону Рейна. К сожалению, во Франции она продержалась всего тридцать спектаклей, а затем была снята. Папино кафе тоже не давало возможности разбогатеть, скорее наоборот. И мы снова переехали со всем нашим скарбом, на этот раз в маленькую темную квартиру с низкими потолками на улице Беарн, 2. Друзья, с которыми я играл на улице, в основном были евреи. Еврей — это кто? Папа объяснил нам, что это такая религия. Религия так религия. Мало — помалу, посещая еврейские семьи, я познакомился с их жизненным укладом, который не сильно отличался от армянского, и научился копировать еще один акцент.

В театральной школе я узнал маленькие секреты ремесла — куда обращаться, как находить новые роли. Мы обходились без подсказок: если было прослушивание в театре «Ма. риньи» и, например, в театре «Мадлен», то я приходил на оба. В «Мариньи» Пьер Френей собирался поставить пьесу «Марго» Эдуарда Бурде с великолепным составом: Ивона Прентан, Жак Дюмениль, Мадди Бэрри, Сильвия — в общей сложности пятьдесят четыре актера и актрисы — современным театральным режиссерам остается только позавидовать! После прослушивания я получил роль юного Генриха Наваррского, будущего Генриха IV. Роль Жанны д’Альбер, «моей матери», исполняла великая Сильвия. В театре «Мадлен» у меня была не столь престижная роль. Я играл мальчика из церковного хора в пьесе Шекспира «Много шума из ничего». Генрих IV в первом акте «Мариньи» — и мальчик из хора во втором акте «Мадлен», не о чем говорить, не роль, а одно присутствие. Вот уж поистине взлет и падение! Поскольку театры находились рядом, я согласился на оба контракта, и это позволило моей семье преодолеть очередные денежные затруднения. С одного спектакля на другой, и даже возвращаясь с работы поздно вечером, шел пешком. Такси было слишком большой роскошью, а парижские улицы не пугали. Мне так нравилось работать, я так гордился, что зарабатываю деньги и этим помогаю семье, что даже в плохую погоду шагал домой в приподнятом настроении. Тогда — это был 1935 год — мне как раз исполнилось одиннадцать лет, но я уже чувствовал ответственность перед близкими. Из заработанной суммы откладывал несколько франков, а остальное отдавал матери, которая ведала нашими финансами.