Борис Соколов - Врангель

Сослуживец Врангеля по полку генерал-лейтенант А. А. Игнатьев, впоследствии перешедший на службу к большевикам, в мемуарах «50 лет в строю» вспоминал:

«Русская контрреволюция, испробовав вождей из флота и армии, остановила свой выбор в конце концов на типичном представителе… конной гвардии — бароне Врангеле.

„Черный барон“ имел и смолоду ту же внешность, которая знакома теперь каждому по плакатам и карикатурам. Я встречал его в юности на великосветских балах, где он выделялся не только своим ростом, но и тужуркой студента Горного института.

Потом я встретил его уже лихим эстандарт-юнкером конной гвардии, когда он в компании с моим младшим братом — гусаром, держал офицерский экзамен и просил меня, окончившего в то время Академию Генерального штаба, помочь на полевых поездках. Врангель за несколько месяцев военной службы преобразился в высокомерного гвардейца. Мне же в то время гвардейская служба уже так осточертела, что я посоветовал этому молодому инженеру бросить полк и ехать на работу в знакомую мне с детства Восточную Сибирь. Как это ни странно, но доводы мои подействовали, и Врангель отправился делать карьеру в Иркутск».

Заметим, что про Игнатьева с иронией говорили: «Пятьдесят лет в строю и ни одного дня в бою». Врангель в этом отношении был полной противоположностью «красному графу» (так, наряду с советским писателем А. Н. Толстым, называли А. А. Игнатьева), почти всегда служившему по военно-дипломатическому ведомству. В Иркутск же Петр Николаевич отправился, скорее всего, не по совету Игнатьева, а потому, что у его отца в Восточной Сибири были крупные деловые интересы. Ведь именно там находились основные предприятия Российского золотопромышленного общества. После ухода из армии Врангель служил в Иркутске чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе Восточной Сибири, однако в службе по Министерству внутренних дел быстро разочаровался.

Врангель покинул армию — перспектива тянуть лямку младшего офицера в условиях мирного времени его не привлекала.

H. E. Врангель вспоминал: «Мой старший сын Петр, окончив за два года до войны (Русско-японской. — Б. С.) Горный институт, отбыв в конной гвардии воинскую повинность, был произведен в корнеты, но на службе не остался, а вышел в запас. И он, и я думали, что в течение долгих лет никакая война немыслима. В первый же день после ее объявления он вновь поступил на службу и стал хлопотать о переводе в действующую армию. Офицерам гвардии отправиться на Восток не разрешали, было даже почему-то объявлено, что в случае перевода они после окончания войны в свои части обратно приняты не будут. Тем не менее после усиленных хлопот некоторым, и ему в том числе, удалось добиться перевода, и он был зачислен в передовой отряд генерала Ренненкампфа и уехал в Маньчжурию».

С началом Русско-японской войны Врангель 6 февраля 1904 года по собственному желанию был определен хорунжим во 2-й Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, но уже 27 февраля его перевели на службу во 2-й Аргунский казачий полк. С этим полком барон участвовал в боях в составе отряда генерала Павла Карловича Ренненкампфа в период с 12 марта 1904 года по 29 мая 1905-го. Отряд первоначально дислоцировался в Ляояне в Маньчжурии. Его сослуживец генерал П. Н. Шатилов (тогда он был хорунжим лейб-гвардии Казачьего Его Величества полка) вспоминал об этом периоде жизни Врангеля: «Он инстинктивно почувствовал, что борьба — его стихия, а боевая работа — его призвание». Именно тогда они и познакомились и подружились на всю жизнь. Кстати сказать, снабжение русской армии в Русско-японскую войну было поставлено из рук вон плохо, и врангелевским казакам приходилось заниматься «самоснабжением», то есть попросту грабить местных китайцев, на что офицеры вынуждены были закрывать глаза.

По дороге на фронт Врангель встретился с Игнатьевым. Тот вспоминал: «Наша встреча была совсем неожиданной — на платформе железнодорожной станции Чита, когда я проезжал там, отправляясь на японскую войну.

— Не мог же я не вернуться в такую минуту на военную службу, — сказал мне, как бы оправдываясь, Врангель и лихо заломил большую черную папаху забайкальского казака. Тогда он показался мне искренним, но на театре войны я скоро должен был разочароваться в этом ловком, блестящем юноше. Он то и дело разыскивал меня где-нибудь, чтобы посоветоваться — какой орден стоит променять на лишний чин: ему хотелось нагнать два потерянных для военной службы года; куда устроиться, чтобы выделиться или чем-нибудь отличиться».

По утверждению Игнатьева, «в отличие от сибирских казаков, забайкальские казачьи полки, совсем уже не имевшие местных офицеров, были укомплектованы по преимуществу офицерами гвардейской кавалерии. Тут был и долговязый Врангель, будущий „черный барон“, тут же хватал боевые награды и Скоропадский, будущий гетман, и его соратник по Киеву князь Долгоруков».

Словом, несмотря на запрет, на войне оказался весь цвет гвардейской кавалерии. К утверждениям же Игнатьева, будто Врангель был воодушевлен не патриотическим порывом, а стремлением заработать лишний орден или чин, следует подходить с большой осторожностью. «Красный граф» был весьма пристрастен к «черному барону». Врангель остался на военной службе не из-за одних только карьерных соображений. Прав был Шатилов: барон там, в Маньчжурии, окончательно понял, что походы и бои — его призвание.

В ходе войны Петр Николаевич дважды оказывался в госпитале. Один раз — из-за солнечного удара, а другой раз — после ранения в грудь. Причем о первом случае его родные узнали из фельетона, напечатанного в «Новом времени». Николай Егорович вспоминал:

«От сына мы долго никаких известий не имели. Узнав, что в Петербург привезли раненого подполковника Энгельгардта, я поехал к нему узнать, не знает ли он что-нибудь о сыне.

— Точно ничего сообщить не могу, — сказал он. — Его в госпиталь привезли, как раз когда меня увозили, и я не успел спросить, как он.

Только через несколько недель мы узнали, что у нашего сына было что-то не в порядке с легкими. Через некоторое время его эвакуировали в Петербург».

Родители услышали от него неутешительные оценки: армия была превосходна, дрались как львы, но высшее начальство было бестолково и ему не доверяли. Забота о раненых была недостаточной. В приемном покое, где вначале находился Петр Николаевич, ни врач, ни даже фельдшер ни разу не появились. Врачей больше всего занимали слухи о беспорядках в стране, фельдшера были, как правило, нетрезвы. Сын рассказывал:

«Я не умер только благодаря одному из моих казаков. Он меня сюда доставил и оставался со мной в течение пяти недель, не отходя от меня, как сторожевая собака. Но в центральном госпитале под наблюдением высшего начальства всё было прекрасно, даже роскошно.