Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II - Фрэнк Харрис
- Конечно, Уайльда должны освободить, - сказал он, - приговор был дикостью и свидетельством жесточайшего предубеждения, но у меня дети, у меня - своя жизнь, а если я подпишу петицию, меня вымажут тем же дегтем, что и Уайльда. Я не могу себе это позволить. Если бы он был действительно великим человеком, думаю, я бы все-таки подписал петицию, но я не согласен с вашей оценкой его личности. Вряд ли мне захочется ради его защиты дразнить британскую кошку: у нее много когтей, и все - острые.
Как только он понял, что такое мнение его не красит, начал выдвигать новые аргументы.
- Если бы был какой-то смысл ко мне с этим обращаться, я бы подписал, но я - никто, почему бы вам не пойти к Мередиту, Суинберну или Харди?
От профессора пришлось отказаться так же, как и от поэта. Потом я стучался еще во множество дверей, но всё тщетно. Никто не хотел опозориться. Кто-то, будучи знаменитостью, говорил, что у него нет положения в обществе и его имя для петиции не годится. Другие просто не ответили на мои письма. Кто-то рассыпался в извинениях, но общественное мнение - против мистера Уайльда, все, как один, придумали отговорку...
Однажды ко мне в колледж пришел профессор Тайрелл из дублинского Тринити-Колледжа - я как раз объяснял разницу между литераторами Франции и Ангглии на примере такого поведения. Во Франции существует общепризнанный "esprit de corps", корпоративный дух, который заставляет литераторов держаться вместе. Например, когда Эмилю Золя грозило судебное преследование за роман «Нана», дюжина писателей, среди них - Шербюлье, Фойе, Дюма-сын, которые ненавидели этот роман, считали его скандальным, безвкусным, даже аморальным, сразу же заступились за него: заявили, что полиция не может судить об искусстве и не должна вмешиваться в работу серьезного писателя. Все эти французы, которым не нравился роман Золя, которые считали, что популярности он добился благодаря обращению к низменным инстинктам, признали, что он - литературная величина, решительно встали на его защиту, несмотря на свое предубеждение. Но в Англии люди в целом эгоистичнее. Все преследуют лишь свои собственные интересы и скорее обрадуются, если какого-нибудь любимца публики постигнет несчастье: никто не протянет ему руку помощи. Тайрелл неожиданно прервал мои размышления.
- Не знаю, подходит ли для вашей петиции мое имя, - сказал он, - но я согласен со всем, что вы сказали, а мое имя можно поставить рядом с именем Чартона Коллинза, хотя, конечно, я не имею права рассуждать о литературе, - и он подписал петицию без лишнего шума, добавив «Королевский профессор греческой филологии в Тринити-Колледже, Дублин».
- Когда увидите Оскара в следующий раз, - продолжил он, - пожалуйста, передайте ему, что мы с женой о нем спрашивали. Мы храним благодарную память о нем как о самом блестяшем собеседнике и писателе, и к тому же - обаятельнейшем человеке. Весь их английский пуританизм - одно расстройство.
Жизнь в Ирландии делает людей более человечными, но одной фамилии было недостаточно, а мне удалось заручиться лишь поддержкой Тайрелла. В отчаянии, зная, что Джордж Уайндхэм очень любит Оскара и восхищается его великим талантом, я пригласил его пообедать в «Савое», изложил ему суть дела и умолял подписать петицию. Он отказался, и, увидев мое удивление, извинился, сказал, что до него дошли слухи о близости Оскара с Бози Дугласом, он спросил Оскара, есть ли в этих скандальных слухах доля правды.
- Понимаете, - продолжил он, - Бози - мой родственник, так что я имел право спросить. Оскар поклялся честью, что между ними нет ничего, кроме дружбы. Он мне солгал, и я не могу его простить.
Политик, который не может простить ложь - вот так насмешка богов! Я даже не нашелся, что ответить на столь жалкую показную чушь. Занимающийся политикой Уайндхэм показал мне, куда дует ветер общественного мнения, и мне пришлось признать, что усилия мои тщетны.
У английских литераторов нет никакого чувства общности. На самом деле они склонны держаться вместе даже еще менее, чем представители любого другого класса, никто из них не желает помочь раненому собрату. Мне пришлось собщить сэру Рагглсу Брайсу, что я потерпел неудачу.
Потом мне сообщили, что, если я попрошу Томаса Харди, могу добиться успеха. Я был знаком с Харди, но никогда особо не интересовался его творчеством. Должен сказать, если бы мне ничего иного не оставалось, я бы частично преуспел, но в течение этих двух лет я был очень занят и встревожен - грозовые облака в Южной Африке сгущались, а мое мнение о южно-африканских делах было очень непопулярно в Лондоне. Мне казалось жизненно важным предотвратить англо-бурскую войну. Мне пришлось отказаться от попыток добиться сокращения срока заключения Оскара и довольствоваться заверениями сэра Рагглса Брайса о том, что к Оскару будут относиться с величайшим возможным уважением.
Но мое заступничество всё равно возымело положительный эффект.
Оскар сам нам рассказал, как ему помогла доброта, проявленная к нему в последние полгода его заключения. В «De Profundis» он пишет, что в течение первой половины срока он мог лишь заламывать руки в бессильном отчаянии и плакать: «Какой конец, какой бесславный конец!». Но когда к нему снизошел новый дух доброты, он смог искренне сказать: «Какое начало, какое чудесноеt начало!». Он подвел такой итог:
- Если бы я вышел из тюрьмы через полгода, как надеялся, я покинул бы свое узилище с отвращением, ненавидя всех ее чиновников, горечь ненависти отравляла бы мне жизнь. У меня было еще полгода заключения, но человечность оставалась с нами в тюрьме всё это время, и теперь, выйдя на волю, я всегда буду помнить величайшую доброту, которую здесь проявляли ко мне почти все, и в день освобождения я горячо поблагодарю многих людей и попрошу их в свою очередь тоже помнить обо мне.
И этого человека судья Уиллс назвал нечувствительным к голосу возвышенного.
Я вновь проведал Оскара некоторое время спустя. Изменения с ним
