«Вдоль обрыва, по-над пропастью...». - Игорь Кохановский
То ли потому, что мы с ним действительно чем-то внешне похожи, или по какой-то другой, необъяснимой причине, но мы сразу же нашли друг друга и сели за одну парту. Так началась наша дружба.
До сих пор меня не оставляет чувство горечи. Господи, думаю, как же он рано ушел... Как несказанно жаль, что при жизни он не познал даже намека на то официальное признание, которое пришло только после его кончины («Они ценить умеют только мертвых»). И хотя еще при жизни его популярность и слава не имели аналогов, ему до жути хотелось «газетно-телевизионного» тому подтверждения.
Сегодня этих подтверждений, как говорится, хоть отбавляй. Это прекрасно, но мне непонятна та личина трагичности, в которую столь упорно стараются его обрядить. Да, судьба его трагична уже одним столь ранним его уходом из жизни. Всевозможные запреты на публикацию и концерты, естественно, омрачали его будни. Но это никак не означает, что он превратился в человека угрюмого и мрачного, воплощающего саму тщетность бытия. Нет и еще раз нет, ибо более веселого, остроумного, фонтанирующего всякими шутками-прибаутками человека мне лично не довелось встретить. И не надо забывать, что он был Актер, и это — главное в нем. Актер по своей природе и, как говорится, до мозга костей. Игра была его стихией, его истинной натурой. Именно с игры, или, как он любил говорить, «оригинальности ради, забавы для», началась его песенная стезя. Вначале как очередная затея, придуманная только для того, чтобы встречи «нашего круга», в который «не каждый попадал», были веселее и разнообразнее. Лишь много позже из игры выросло явление, о котором споры не утихают и сегодня. К слову сказать, и в серьезных вещах Володя часто играл и даже заигрывался, что приводило его нередко, казалось бы, к безвыходным ситуациям. Но легкость, с которой он принимал очередные «жизненные катаклизмы», всякий раз выносила его целехонького и невредимого на берег «тихой гавани», что он считал само собой разумеющимся. Вообще же Володя был слишком сам в себе, несмотря на всю явную открытость, распахнутость и доступность — качества, которые зачастую были лишь своеобразным щитом для всего сокровенного, очень личного, а потому и свято оберегаемого. И надо было действительно, как говорится, пуд соли (и не один) съесть с ним вместе (а моя жизнь и его 20 лет шли тесно бок о бок и только где-то с 1973 года стали расходиться в стороны), чтобы узнать его настоящего.
Литературой, и в частности поэзией, мы увлеклись в 10-м классе. Узнав от учительницы о существовании В.Хлебникова (помню, нас совершенно потрясла строчка: «Русь, ты вся — поцелуй на морозе»), И.Северянина, Н.Гумилёва, мы стали ходить в читальный зал библиотеки имени В.И. Ленина, брать книги этих писателей, что-то выписывать, заучивать. Недавно моя сестра среди старых вещей случайно обнаружила тетрадь, где аккуратным ученическим почерком переписан почти весь сборник Игоря Северянина «Громокипящий кубок». (Но вообще, читальный зал Ленинки в те годы пользовался популярностью у старшеклассников Москвы еще и потому, что был своеобразным местом встреч и знакомств.)
Больше всего нас интересовали неожиданные образы, метафоры или сравнения. Так что, скажем, строчка «шампанского в лилию, в шампанское лилию» или «золото с кружев, с розоватых брабантских манжет» вызывали у нас и восторг, и удивление, и бесконечные, вероятно, очень наивные рассуждения. Помню поразившие нас пять строк И.Северянина:
В двадцать лет он так нашустрил:
проституток всех осёстрил,
астры звездил, звезды астрил,
погреба перереестрил.
Оставалось только — выстрел.
Однажды Володя принес в школу тоненький сборник Саши Чёрного, и нам так понравилось стихотворение «Обстановочка», что мы тут же накропали что-то, подражая его бытовизмам и аллитерациям: «Я сжимаю тебя, обожая, жар желанья зажегся в груди...»
Потом как-то на несколько дней к нам попала книжечка стихов Н.Гумилёва, из которой мы кое-что выучили — в частности, «Капитанов» и «Рабочего», а когда Володя где-то достал сборник рассказов И.Бабеля (хочу заметить, что это 1954 год, еще упомянутые здесь авторы фактически под запретом) и книжка эта была у нас почти месяц, мы под очарованием одесских рассказов стали говорить «языком» Бени Крика и Фроима Грача, к месту и не к месту вставляя: «потому что у вас на носу пенсне, а в душе осень», «пусть вас не волнует этих глупостей» и т.д. и т.п.
Спустя много лет я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время отозвалось в песнях Володи. Гумилёвский «изысканный жираф», к примеру, стал прототипом «героя» песни «В желтой жаркой Африке», а бабелевская строчка «чую с гибельным восторгом» полностью вошла в небольшой шедевр под названием «Кони привередливые». Но все это будет потом. Тогда же нам действительно «жизнь представлялась зеленым лугом, по которому бродят женщины и кони», а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинять что-то самим. Сначала это были какие-то дурацкие эпиграммы друг на друга или на наших одноклассников. В день «последнего звонка» нам взбрело в голову написать что-то вроде «отчета» за десятилетку, написать о школьной жизни и обо всех наших учителях, и за четыре урока мы накатали шуточную поэму аж в двадцать онегинских строф. (Года два назад кто-то из литературоведов, изучающих творчество Высоцкого, опубликовал этот наш школьный эпос, чудом сохранившийся у меня в одной из тетрадей.)
Потом мы вместе поступили в один институт — МИСИ имени В.В. Куйбышева.
Почему в этот институт? А все с легкой руки Володи. Ребята мы были безалаберные, легкомысленные, не то что теперешние десятиклассники, которые за несколько лет до окончания школы уже знают, куда будут поступать по ее окончании. Мы же только перед майскими праздниками 1955 года вдруг вспомнили, что надо будет поступать в какой-то институт. В какой? Володя говорит:
— Пойдем к моему отцу, может, чего он посоветует.
Пришли.
— Значит, так. Слушай сюда. — Военная привычка Семена Владимировича всегда нас умиляла. — Чтоб иметь гарантированный кусок хлеба при любых обстоятельствах, надо поступать в технический вуз и получать специальность инженера.
Мы поблагодарили за совет и
