Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро
Что будет дальше? Я не могла себе даже представить. Я ведь рассказчица, выдумщица историй, сказочница. Всю жизнь стараюсь вложить смысл в самые разные события, создавать истории из множества бессмысленных, случайных деталей. Быть писателем и преподавать писательское мастерство — это и есть моя работа. «Что, если?..» — с такого вопроса я предлагаю своим студентам начать историю. «А как насчет?..» Но пока мне приходилось действовать в пределах известного нам мира. Я же не фантаст. Меня никогда не привлекали ни детективы из категории криминальных, ни научная фантастика. Магический реализм представляет для меня интерес, но у моей веры в невероятное есть предел. Однако меня неизменно увлекают тайны. Семейные тайны. Тайны, которые мы храним из стыда или самозащиты, отрицая что-то. Тайны и их разрушительная сила. Тайны, которые мы храним друг от друга во имя любви.
За моим окном было ярко-голубое небо с всполохами облаков. Под небом ровными квадратами лежали поля Висконсина — противоположность Tohu va’vohu. Иллюстрация порядка.
— Как ты думаешь, кто мог стать донором спермы в начале шестидесятых? — спросила я Майкла.
— Донором спермы в Филадельфии, — не отрывая глаз от голубого значка на экране, уточнил он.
— В кампусе Пенн.
Что именно я пыталась выяснить? Задавая вопрос, я чувствовала его абсурдность. Бездна вариантов — любой мужчина определенного возраста мог быть моим биологическим отцом — вторглась в мою жизнь, посягая на индивидуальность и уверенность. Я не была дочерью своего отца. Эта мысль пронзала меня словно ножом, который от раза к разу становился все острее.
— Часто донорами были врачи, — заметил Майкл. — И студенты-медики.
Мой биологический отец — студент-медик? Это была рабочая теория, не более того, но она казалась нам обоим правильной. Что это вообще значило — правильной? Как и откуда возникла эта наша идея? Раньше я никогда не обращала внимания на историю репродуктивной медицины и искусственного оплодотворения. Господи, я даже «Мастеров секса»[17] так и не посмотрела, хотя и слышала о сериале отличные отзывы. Если я родилась не от отца, то от кого?
— От студента-медика, — вслух сказала я.
Майкл кивнул:
— Ну да. Студента-медика Пенсильванского университета.
8
Папа, которого я помню, всегда был грустным. Это не была природная депрессивность, он был благодушным и веселым человеком, но изрядно побитым жизнью. Он рано женился — в результате сговора двух видных ортодоксальных семей, — и очень скоро стало понятно, что брак оказался несчастным. Когда Сюзи было шесть, первая жена отца ушла от него, когда он был в рабочей командировке. Насколько мне известно, он вернулся в пустую квартиру, в шкафу остались только его вещи. О разводе и речи идти не могло в том сплоченном сообществе, частью которого был мой папа в начале пятидесятых годов. В отчаянии он добился условий, по тем временам максимально приближенных к тому, что теперь называют совместной опекой: он брал Сюзи к себе по средам и каждые вторые выходные. Недолго пробыв отцом-одиночкой, он полюбил молодую женщину по имени Дороти. Когда они познакомились, ей было двадцать шесть — очаровательное, ослепительное создание с сияющими глазами и непринужденной улыбкой, и на немногих фотографиях, что мне довелось видеть, папино лицо было мягким, беспечным и полным радости.
Они назначили дату свадьбы и стали мечтать о будущей совместной жизни. Но отец, сам того не ведая, оказался действующим лицом трагедии. У Дороти диагностировали неходжкинскую лимфому — в те времена смертный приговор, — и семья скрывала от нее болезнь. Отец узнал правду за несколько дней до свадьбы и, невзирая на совет раввина и ни слова не сказав никому, кроме лучшего друга и сестры, вознамерился жениться, как и планировал. Дороти, по мнению многих, знавших их обоих, была любовью всей его жизни. Шесть месяцев спустя она умерла.
Когда я росла, то о Дороти ничего не знала. Не знала, на что списать папину неудовлетворенность. По вечерам он оседал в кресле и смотрел телевизор. Он стал малоподвижным и полным — это было одной из многих причин ссор родителей, — и его живот нависал над брюками. Когда мне было тринадцать, хронические боли в спине усилились настолько, что папе сделали операцию — артродез позвоночника. Он так полностью и не поправился и до конца жизни притуплял свои ощущения болеутоляющими и снотворными таблетками.
Только повзрослев и став писателем — достигнув возраста отца, когда он сначала развелся, потом овдовел, — я стала одержима желанием лучше узнать, что же произошло. Я была убеждена, что потеря Дороти, скорее всего, и была основной причиной папиной боли. И тогда я написала статью в журнал The New Yorker, в которой скрупулезно собрала воедино тяжкие подробности их недолгой совместной жизни. В те месяцы, пока я работала над статьей, у меня было чувство, что я по кусочкам склеиваю отца. Вот что я делала и что делаю всегда, с тех пор как впервые взялась за перо. Tikkun olam[18]. Я пыталась починить сломанного папу. Вернуть ему целостность.
Возможно — такая мысль приходит мне в голову, когда пишу эти слова, — я пытаюсь собрать отца по кусочкам и на этот раз.
* * *
С мамой папа познакомился после смерти Дороти. Он переехал в квартиру на Восточной Девятой улице в Нью-Йорке, а мама жила в том же квартале. Она была жизнерадостной, отважной, работала менеджером в рекламном агентстве и сама недавно развелась с мужем. Когда они случайно столкнулись в первый раз — дело было в Шаббат, — она с молотком шла прибивать книжные полки в своей новой квартире. «Ему следовало понять», — позднее говорила мама. Она была из другого мира. Еврейка, но не религиозная. Иначе она бы не устанавливала книжные полки в Шаббат. Но, начав встречаться, она, очарованная моим отцом и его исключительной семьей, несколько месяцев спустя согласилась перед свадьбой стать ортодоксальной и воспитывать детей в религиозных традициях. Папа, вероятно, считал маму своей последней и единственной надеждой.
Пять лет ушло у родителей на то, чтобы дождаться
