Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте

— Не переживайте, — успокоил я его напоследок, — ваша нога заживет и полностью восстановится.

— Спасибо вам, герр ассистензарцт! — взволнованно откликнулся он, и его глаза заблестели. — И вам тоже спасибо, герр Пфаррер, за то, что молились за меня!

Поймав на себе мой недоуменный взгляд, санитар-носильщик попытался ответить на мой не прозвучавший вслух вопрос:

— Когда мы, оказавшись тут без защиты, уже начали всерьез опасаться, что нас вскоре попросту перебьют те русские, что засели в лесу прямо за пастбищем, у нас было достаточно времени подумать о душе. Но я все же верил, что Господь Бог не оставит нас без помощи. И поэтому я молился… Видите ли… я ведь раньше был священником… Ведь вера действительно привносит в душу покой и вселяет в нас мужество…

Я был очень тронут и, немного помолчав, сказал ему:

— Вам не в чем себя винить. Вы все делали правильно.

На карточке ранения, привязанной к шее раненного в живот, было написано красным карандашом моей рукой: «ОПЕРИРОВАТЬ НЕМЕДЛЕННО» с тремя восклицательными знаками.

— А теперь жми на полную в госпиталь! — крикнул я шоферу санитарной машины. — Да не забудь доложить, что двоих здесь надо похоронить.

Санитарная машина рванула в обратный путь и, как только выехала из спасительного укрытия, тут же оказалась под градом пуль. Я мог только стоять и наблюдать в бессильной ярости за этой исполненной драматизма картиной — ведь огромный красный крест на фоне белого круга на борту машины был прекрасно различим в ярких лучах полуденного солнца. Если бы хоть одна пуля попала в двигатель и вывела его из строя, раненый в живот умер бы, в этом не было никаких сомнений. Вдруг с другой стороны здания оглушительно загрохотал ручной пулемет юриста, и обстрел нашей санитарки сразу же прекратился. Очевидно, господин остроумник все же засек, откуда стреляли русские снайперы, и подавил их своим огнем.

— Я не успел сказать вам, герр ассистензарцт, — услышал я в этот момент какой-то не слишком уверенный голос санитара-носильщика. — Погребение здесь требуется более чем для двоих.

— Что вы имеете в виду?

— Там, в ложбине по другую сторону дома, лежат еще шесть тел.

— Сколько?

— Шесть, герр ассистензарцт, и один из них — врач.

— Вы уверены в том, что все они действительно мертвы?

— Мне так сказали.

— Мы должны убедиться в этом сами. Пойдемте со мной, падре. Юрист, прикройте нас своим огнем, когда мы побежим вон к той канаве!

— Jawohl, герр ассистензарцт! — осклабился тот.

Ложбина, на которую указал мне санитар-носильщик, находилась метрах в ста от дома. Мы стремительно бросились к ней и уже успели нырнуть и скатиться внутрь, как следом за нами — невзирая на то, что от фермы без умолку грохотал пулемет, — обрушился град русских пуль, взметнувших огромные фонтаны пыли на обоих возвышающихся краях. Окажись мы чуть менее расторопны, — могли бы и не добежать последних метров двадцати.

В ложбине в неестественных позах были распростерты шесть человеческих тел. Санитар-носильщик, который еще совсем недавно был напарником уже известного нам падре, лежал на спине, широко раскинув руки, а четверо других солдат — неподалеку от него, в тех позах, в каких и попадали, когда их настигла смерть. Шестым был действительно военный врач, лежавший ничком, уткнувшись лицом в землю. На его левом рукаве виднелась белая повязка с красным крестом, а в правой руке он все еще сжимал древко белого же флага с таким же красным, но огромным крестом, отчетливо различимым, при желании, с любого расстояния. Содержимое его медицинской сумки было рассыпано вокруг.

Как будто боясь, что его может услышать кто-нибудь кроме меня, Пфаррер взволнованно зашептал прямо мне на ухо:

— Русские залегли в ста метрах отсюда — видите, вон там, за теми кустами! Доктор собрал всех раненых сюда, в котловину, и оказывал им первую медицинскую помощь, и в этот момент русские стали по ним стрелять. Я наблюдал за всем этим с фермы и, конечно, ничем не мог помочь им. Доктор встал во весь рост и стал размахивать флагом, но они не прекратили огонь. Он упал, а они все стреляли и стреляли до тех пор, пока в ложбине не прекратилось какое-либо движение. Это ужасно… хладнокровное убийство…

На этом голос санитара-носильщика задрожал и оборвался, а в глазах появились крупные слезы.

Мы подползли к мертвому врачу, и я осторожно перевернул его с живота на спину. Челка светлых волос упала с его бровей — и, о ужас… в охватившем меня мертвящем оцепенении я воззрился в широко распахнутые, но ничего уже не видящие глаза Фрица!

Ни с того ни с сего в моей памяти всплыла вдруг отчетливая картинка: Фриц и я — два унтерарцта, облаченные в новенькую униформу, жизнерадостно дожидаемся отправления поезда на железнодорожном вокзале Кельна. А вот и другое, яркое и четкое как явь, воспоминание: Фриц в ночной пижаме в номере отеля в Ле-Мане, пребывающий в серьезном замешательстве по причине того, что ему никак не удается убедить очаровательную молодую француженку покинуть его постель. И я, неистово настаивающий на своем законном праве занять причитающуюся мне вторую кровать номера и уже подумывающий о том, как бы предстоящая ночь не превратилась в ночку с ménage a trios. Как же мы хохотали на следующее утро, когда вспоминали этот забавный эпизод, сколь заразительна была неподдельная веселость Фрица, да и француженка оказалась действительно восхитительной девушкой…

Сейчас же я все никак не мог оторвать исполненного муки и печали взгляда от своего старого друга, распростертого на чужой земле — как будто я мог усилием какой-то нечеловеческой воли заставить эти глаза вновь посмотреть на меня, а эти застывшие губы заговорить со мной… Всего двенадцать часов войны, всего в нескольких километрах на русской территории, и я уже потерял одного из своих ближайших друзей. Это было уже слишком, слишком много для первого дня войны против нового врага, чьи методы ведения боевых действий мы еще только начинаем с трудом постигать. Мое перенапряженное сознание наполовину отказывается воспринимать смерть Фрица. Коленопреклоненный Пфаррер терпеливо дожидается позади меня, когда я выйду из оцепенения.

Ни слова не произнося и вряд ли ясно осознавая, что я делаю, я взвалил Фрица на плечо, неуклюже выбрался из ложбины наружу и, медленно переставляя отяжелевшие ноги, направился к ферме. Ни из леса, ни из дома не прозвучало на этот раз ни единого выстрела. Пфаррер решительно и безропотно последовал за мной.

Я осторожно опустил тело Фрица на траву в саду за домом. К нам подошли двое пулеметчиков и Петерманн. Жутко изрешеченная пулями, выпущенными почти в упор, гимнастерка Фрица была вся густо пропитана его кровью. Я расстегнул ее и снял с шеи цепочку с идентификационным жетоном, затем последовательно вынул из карманов документы, расчетную книжку, аккуратно упакованную стопку фотографий, спички и портсигар. Все это я бережно завернул в носовой платок и передал этот узелок Петерманну.