«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - Марина Алексеевна Самарина
* * *
Итак, молящийся «красным… зорям» Дарьяльский не просто переживал религиозный экстаз. Высокие духовные озарения сочетались в нём с любовным томлением, с восторгом перед красотой природного мира. Оттого-то в его душе рождается стремление соединить с основами христианства языческую радость жизни: «…и уже он – вот в храме; он уже во святых местах, в Дивееве, в Оптине и одновременно в языческой старине с Тибуллом и Флакком, но всегда с зарей, с алыми её переливами, с жаркими, жадными её поцелуями; и заря сулит какую-то ему близость, какое-то к нему приближение тайны» (68).
Стремясь постичь эту тайну, Дарьяльский селится в Целебееве. Первоначально Целебеево выбрано им потому, что по соседству, в имении бабушки, проводит лето Катя Гуголева, в которой, как казалось Дарьяльскому, он нашел свою зарю: «Девичьим раненный сердцем, два сподряд лета искал он способа наивершейшей встречи с барышней любимой здесь – в целебеевских лугах и в гуголевских дубровах» (35). Однако и переселившись в Гуголево в качестве Катиного жениха, Дарьяльский продолжает бывать в Целебееве, общаться с батюшкой и дьячком, посещать церковь. Дарьяльский стремится постичь суть народной веры, проверить собственную интуицию о ней: «снилось ему, будто в глубине родного его народа бьется народу родная и ещё жизненно не пережитая старинная старина – древняя Греция». В народной вере, «в отсталых именно понятьях православного (т. е., по его мнению, язычествующего) мужичка видел он новый светоч в мир грядущего Грека» (150–151).
Народное православие
Поначалу может показаться, что Дарьяльский, ищущий в народной религии «языческую радость жизни», не так уж далек от истины. На язычество как один из корней христианства указывало существовавшее до последнего времени внутреннее убранство сельской церкви: «Старинная была церковь; старой работы иконопись – строгие, черные, темные лики: и святитель Микола, и мудрейший язычник – Платоном звали, – и эфиопский святой с главою псиною, из арапов…» (50)[44]. В описании церковной службы в Троицын день подчеркнуты телесные ощущения Дарьяльского («запах ладана, перемешанный с запахом свежих березок, многих вспотевших мужиков, их смазных сапог, воску и неотвязного кумача так приятно бросился в нос»).
В том, что целебеевский попик отец Вукол, питающий слабость к вину, напившись, воображает взятие крепости Карса под исполняемый попадьей на гитаре «Персидский марш», Дарьяльский видит проявление торжества Духа Святого: «…Будем же радоваться; гитарой бы, батя, трыкнули, сладкой струной увеселились, до колеса в груди. Славьте Господа Бога, на гуслях и органах… Матушка, принесите гитару, и воспляшем».
Но автор показывает, что герой его заблуждается. Соединения земного и небесного, которого так жаждет Дарьяльский, в Целебееве не происходит. Высшее, духовное вытесняется мирским.
Так, «православный» и «богобоязненный» – определения, которыми рассказчик охотно пользуется для характеристики сельчан, – в контексте повествования оказываются вовсе не связанными с религией, выступая в качестве синонимов к понятию «уважаемый человек». См., например, об Иване Степанове: «Этому не перечь: живо сдерет с тебя шкуру, без штанов по миру пустит, жену обесчестит; а уж красного петуха ожидай; да и роду твоему и племени головушек не сносить; сродственникам, сватьям да зятьям сродственников влетит – и всё тут: богобоязненный мужик…» (47). См. также о дачнике Шмидте: «…и вовсе он православный, только в бога не верит».
Целебеевская церковь превратилась в светское по сути место, в котором следят за модой (вместо прежних «строгих, черных, темных ликов… веселых, улыбчивых святых (помоднее, с манерами) расписали») и можно встретить уважаемых людей. причём степень уважения, оказываемого прихожанам, напрямую связана с их финансовой состоятельностью: по окончании службы, «выйдя с крестом, поп принялся одарять пузатыми просфорами помещицу Уткину, шесть спелых её дочерей и тех из мужиков, кто побогаче да поважнее, у кого поновей зипун да сапоги со скрипом, кто мудростию своего ума сумел сколотить богатые хаты, скопить деньжищ тайной продажей вина, либо мастерскими сделками, – словом, того, чей норов покрупнее да поприжимистее прочих…» (39).
Александр Николаевич, целебеевский дьячок, отзывается о службе совсем по-будничному:
«– Люблю, – восхищается Петр неизвестно чему, – люблю службу…
– Вам-то любить хорошо, а вот нам-то служить каково: потеешь, потеешь…».
Таким образом, православие оказывается приметой народного быта, давним обычаем, который не может сколько-нибудь серьезно повлиять на человека: снова и снова напивается отец Вукол, «перед иконой Царицы Небесной давший зарок – не напиваться»[45].
Секта – современная община мистов?
Но бредящий Древней Грецией и видящий в России её наследницу Дарьяльский вряд ли мог надеяться, что искомое им лежит на поверхности народной жизни и доступно каждому. В Древней Греции, как известно, существовали мистерии, в которых приобщались к истинной мудрости те, чьи духовные запросы не могли быть удовлетворены общенародной религией. Аналогом общинам мистов в начале XX века могли казаться секты, существовавшие в «глубине народа». В одну из таких сект и попадает Дарьяльский.
Но действительно ли можно говорить о сходстве между общинами мистов и сектами, в частности сектой голубей, изображенной Белым?
Словарь Брокгауза и Эфрона так рассказывает о мистериях: «Отдельные виды М(истерий), называвшиеся τελεταί όργια (оргии) у греков… указывают на присутствие в мистериях высшего религиозного знания и обновления через него (τελετή…), а также сильной возбужденности или экстаза (όργια). Очищения, искупительные жертвы и отчасти покаяние в грехах, с одной стороны, процессии, песни, танцы, различные иные проявления экстаза – с другой, составляли существенное содержание М(истерий)».
Действительно, «процессии, песни, танцы, различные иные проявления экстаза… составляют существенное содержание» голубиных служб. Да и приготовления голубей к молению напоминают подготовку древних к посвящению.
Р. Штайнер в своем исследовании «Христианство как мистический факт и мистерии древности», с которым Белый ко времени создания «Голубя» был знаком, пишет: «Посвящению (в мистерии. – М.С.) должен был предшествовать особый образ жизни… пост, уединение, очистительные обряды и известные душевные упражнения»[46].
«С приходом столяра все разошлись: пора было сосредоточиться; одиноко сперва помолиться молитвой, отмыть свою душу от вседневной суеты» (105), так как «только молитва, пост да чаянье святости, плоть истончая, самое телесное зрение наделяют зрением духовным» (273) – говорится в романе.
Сходно описаны переживания участников действа.
«Ужас и восторг переживал мист при посвящении», – пишет Р. Штайнер[47].
На «до ужаса восхищенное» лицо столяра во время молитвы «невозможно взглянуть, и не поддаться, не ахнуть восторгом, не закричать в ужасе…» – сказано в романе.
Во время действа в Кудеярова «влилось и расплавило светом ветхие эти черты иное, живое солнце, иная, живая молитва, иной, ещё в мир не сошедший, но уже грядущий в мир Лик – Лик Духов…Свет, исходивший
