Майя Улановская - История одной семьи
Я страшно любила деда и проводила с ним почти всё время. Никто в доме — ни бабушка, ни тётки — не могли зайти в комнату, когда дед-раввин принимал посетителей и выносил решения по спорным вопросам, а я была маленькая, никто меня не стеснялся, и даже разводы происходили при мне. У деда был приятель холостяк, что было большой редкостью, очень пожилой и довольно светский человек, дед с ним разговаривал на всякие философские темы. И однажды я с удивлением услышала, как дед ему сказал: «Конечно, такого Бога с седой бородой, который восседает на небесах на троне — нет, но какая-то высшая сила — существует».
О том, что евреи терпят несправедливость и гонения, я узнала очень рано. Во время дела Бейлиса мне было 8 лет. Я собирала девочек, и мы разыгрывали сцену суда. Каждой подруге я отводила какую-нибудь роль, а себя, конечно, назначала защитником. Помню, мы играли на балконе у подруги, и старик из этого дома потом рассказывал деду: «Ты бы слышал, какую речь она произнесла по-русски! Как настоящий адвокат! Наверное, будет большим человеком!»
Несмотря на бедность, мои родители с помощью деда сделали всё, чтобы я училась. С пяти лет я ходила в частную школу Хаймовича, где учили читать и писать по-русски, четырём правилам арифметики и началам географии. Мальчиков, насколько я помню, в школе не было, они ходили в хедер. Принято было и девочек учить Библии. Дед пригласил для меня частного учителя. Проучилась я с ним два месяца, читала и говорила на иврите, но дальше Книги Бытия не продвинулась, и никогда больше Библию не открывала.
Закончив школу Хаймовича, я поступила в сельское училище, обучение в котором было рассчитано на 6 лет. После училища можно было поступать в четвёртый класс гимназии, куда в это время стали принимать евреев.
Школа считалась бесплатной, но от родителей четырёх еврейских учеников директор получал по возу дров, а деньги, которые полагались на отопление, клал себе в карман.
Я ходила в школу и по субботам, но не писала во время уроков. Учителя смотрели на это сквозь пальцы. В первый раз я постилась в Судный день в 11 лет, хотя по возрасту мне ещё не было положено. Но не есть целые сутки было так тяжело, казалось настоящим подвигом, и я постилась из солидарности с близкими, особенно, видя синие от голода губы матери, когда она возвращалась из синагоги.
В школе я отличалась по русскому языку, литературе и истории. Моя бабушка была образованной женщиной, знала русский и немецкий языки, но читала только религиозную литературу — другой в доме деда не было. Я брала книги в библиотеке, которую открыл в своём доме отец моей подруги, меламед Богомольный. Первый результат чтения — восхищение героями Джека Лондона. Желая быть такой же сильной и смелой, как они, я стала заниматься гимнастикой по системе Мюллера и чистить зубы. Я подружилась с русскими мальчиками — сыном начальника почты Володей Рахлицким и сыном трактирщика Славой. Мы ходили втроём зимой на речку, катались на коньках — на каждого приходилось по одному коньку. Другие еврейские девочки на коньках не катались, с русскими мальчиками не дружили.
Мама убивалась, что я такая некрасивая — долговязая, чёрная, с острыми локтями. В 12 лет я заболела скарлатиной, и меня остригли наголо. После болезни у меня выросли новые волосы, волнистые и блестящие, и в школе стали говорить, что я хорошенькая. Но меня мало заботила моя внешность. Зато мне льстило, что хотя я была моложе всех в классе, Володя и Слава с уважением слушали мои рассказы о героях Джека Лондона.
Я прочла в библиотеке все детские книги и начала читать Тургенева и Толстого вперемежку с Конан-Дойлем. Прочитав 16 томов Конан-Дойля, я сказала библиотекарю: это самый замечательный писатель после Тургенева и Толстого. Романы Тургенева «Накануне» и «Новь» меня сразили. Я поняла, что мне надо: учиться, попасть в университет, а оттуда — прямая дорога в Сибирь или на виселицу. Идея принести свою жизнь в жертву ради какого-нибудь большого дела чрезвычайно меня привлекала.
О волновавших меня вопросах я говорила не только с подругами и с мальчиками, но и со своим отцом. С ним я поделилась грандиозным открытием: всё зло в мире происходит от невежества. Люди не знают, как жить, потому что не умеют читать. «А как ты думаешь, — грустно возразил отец, — Пуришкевич — грамотный?» Мне тогда пришло в голову, что, пожалуй, взрослые понимают кое-что больше меня, хотя плохо говорят по-русски и не читают моих любимых книг.
Прежде я была сосредоточена на несправедливостях по отношению к евреям. В начале Первой мировой войны директор нашего училища Закревский произнёс в классе издевательскую речь, обвиняя евреев в том, что они не хотят воевать. Я встала и произнесла ответную речь. Я говорила о черте оседлости, о том, как мой отец поехал в Киев по делам и боялся, что его арестуют, о том, что евреев не принимают в университеты, что еврей не может стать офицером, каким бы храбрым он ни был. «Так для чего еврею стремиться на фронт? Для чего проливать свою кровь?» Ученики слушали внимательно, директор не прерывал меня, а когда я кончила, сказал, задыхаясь от злобы: «Была бы ты постарше, угодила бы в Сибирь. Забирай свои книжки и марш из школы». По дороге домой я переживала свою речь. Но, подойдя ближе, с ужасом осознала, что произошло: меня выгнали из школы. Я лишилась единственной возможности получить хоть какое-то образование. И об этом надо сообщить родителям! В доме было такое! Отец с матерью меня ни в чём не упрекали, но я знала, что для них то, что произошло — настоящее несчастье.
Несколько месяцев я не училась. Освободилось много времени: не надо было ни в школу ходить, ни уроки готовить, а непрочитанных книг в библиотеке оставалось ещё много! Родители не загружали меня домашней работой. Моей обязанностью было только качать ребёнка. Я лежала и читала, а люльку качала ногой. Перечитала, наверно, все книги, которые были в Бершади. Где-то раздобыла «Речи бунтовщика» Кропоткина, и к числу моих героев прибавились анархисты. В школу меня снова приняли благодаря тётке Рухеле, владелице галантерейного магазина. Вся местная знать — урядник, акцизный, директор школы — были её постоянными покупателями. Директору дали лишний воз дров, и дело было замято.
В годы моего детства, те, что я помню, в Бершади погромов не было. Но у взрослых сохранилась память о погроме, разразившемся в 1905 году, и всегда жил страх погрома. Бабушка и тётки рассказывали, как евреи прятались в погребах, и только дед наш не испугался. Он пошёл на почту, послал телеграмму о беспорядках, и в местечко прислали войска. С тех пор, как я стала читать книги, мысль о том, что евреи трусливо прячутся от погромов, не давала мне покоя. Я решила, что чем прятаться по погребам, лучше драться и погибнуть, как герои моих любимых книг.
