Орест Кипренский. Дитя Киприды - Вера Исааковна Чайковская

Поразмыслив, юный Орест придет к выводу, что император правильно распорядился его судьбой. Или это сама судьба так им распорядилась?..

Очень мало фактических сведений о жизни Ореста Кипренского до его первого отъезда в Италию 14 мая 1816 года. Конечно, можно заполнить эти лакуны всевозможными историческими событиями и анекдотами. Но Кипренский как-то мало и не бурно реагировал на события истории, словно бы наблюдая, но не участвуя. Среди его окружения встречаем людей самых разных политических убеждений. Тут и будущие декабристы – юный Никита Муравьев, Николай Тургенев. Сосланный из Литвы, революционно настроенный поэт Адам Мицкевич. Аристократическая либеральная знать – приятель Пушкина поэт Петр Вяземский. Консерваторы – граф Хвостов и переметнувшийся из «новаторов» в «архаисты» Сергей Уваров. Особы царской фамилии, которые Оресту покровительствовали (великая княгиня Екатерина Павловна, супруга Александра I Елизавета Алексеевна).

Причем он как бы не замечает политических и социальных разногласий своих приятелей и моделей. Его оценки основаны на чем-то другом. Его вдохновляет мальчишеская горячность юного Никиты Муравьева, в дни отступления от Смоленска бежавшего из дому на войну «в гороховом сюртучке»[31].

В графическом портрете 1813 года художник выделяет, оставляя почти без штриховки, его светлое юношеское лицо. А вот либеральный князь Вяземский его чем-то явно раздражает. Графический портрет князя 1835 года нарисован виртуозно, но без малейшего тепла. Кипренского не смягчило даже то обстоятельство, что князь недавно потерял (в той же Италии, где портрет создан) дочь, умершую от чахотки.

Иными словами, характеристики художника основаны на каких-то интуитивных «экзистенциальных» предпочтениях, а не на социальном положении или политических взглядах модели. Они вроде бы наивно безыскусны, но проницательны и точны. И вовсе не всегда благожелательны: Кипренский может быть и «злым».

Его письмо с описанием заграничного путешествия, посланное президенту Академии художеств Алексею Оленину летом 1817 года, где он в конце передает поклоны чуть ли не всем своим титулованным и нетитулованным петербургским знакомым[32], вызвало ироническую реплику Николая Тургенева, зафиксированную в его дневнике: «1817 год… 11 ночи. Теперь читали мы письмо Кипренского из Италии и смеялись странности описания путешествия и поручения поклонов»[33].

Но эти «поклоны», как мне представляется, вовсе не лесть и не тщеславие «хорошими знакомствами». Кипренский горяч, порывист, даже несколько наивен и не этикетен в своем поведении, но он не льстив. Он искренне восхищается Елизаветой Алексеевной, которая оплатила его поездку в Италию, он полон воодушевления по поводу «прекрасного начала» Александра I. Его отношения с «сильными мира» не формально казенны, а личностны. Ведь и его «видят в лицо», а не причисляют к безликой толпе.

Поэтому мне представляются несколько политизированными и выпрямленными характеристики художника, данные Яковом Бруком: «Кипренский – патриот и государственник. Он убежден, что живет в лучшей стране и в лучшее историческое время, горд, “что родился русским” и пребывает “в счастливый век Александра I и Елисаветы несравненной”. Он полон патриотического одушевления, размышляя о мощи российского государства, и не приемлет химерических мыслей о вольности и свободе…»[34]

Художник явно не вписывается в такие жесткие определения, как «патриот» и «государственник». Его политические представления, как у многих романтиков, достаточно размыты, ориентированы на личные пристрастия, на интуитивные представления о красоте и правде. На какие-то почти «детские» мысли о своем, родном, душевном, искреннем.

Романтики вообще часто видели конкретную реальность сквозь призму «вечного» мифа. Недаром Мандельштам написал о Константине Батюшкове, принимавшем участие чуть ли не во всех военных кампаниях своего времени, как о человеке, у которого на часах всегда стояла «вечность»:

Ведь и сам Орест Кипренский, задумав уже после смерти Александра I воплотить его противостояние Наполеону, изобразил это противостояние в мифологической и аллегорической композиции, где Аполлон поражает Пифона.

Все слишком конкретно-политическое романтическим сознанием затуманивалось, углублялось и поэтизировалось мифологическими ассоциациями, личностным подтекстом. В свой картон Кипренский включил фигуру крылатого существа, не то Эрота, не то ангела, которого он писал со своей Мариуччи. Тем самым он его «утеплял». Но к Мариучче мы еще неоднократно вернемся.

Поэтому мне представляется гораздо более обоснованной позиция Валерия Турчина, видевшего в письме Оленину приметы романтизма и свободы: «Его послание из Рима надолго запомнилось… Дух свободы, которым были окрылены переживания художника, запал людям тревожных десятилетий в душу»[35].

Запомнилось оно и Александру Пушкину, который в 1821 году был сослан Александром I на юг за «вольные» стихи. Он вспоминает о письме Кипренского в 1823 году, еще находясь в ссылке. Надо сказать, что в эпоху Николая I внутреннее стремление Кипренского к свободе будет только усиливаться. Но он уже не сможет его прямо выражать.

Такая же «размытость» наблюдается в его отношениях с враждующими литературными «станами». В Петербурге он дружественно относится и к архаистам, и к новаторам (если воспользоваться терминологией Юрия Тынянова). Он близок к Крылову и Гнедичу, но и к Жуковскому и Батюшкову. К «важным» членам «Беседы любителей российской словесности» и к «легкомысленным» поэтам, шутливо их осмеивающим в своем пародийном «Арзамасе».

Он смотрит глубже, у всех берет то, что ему нужно. И классическую гармонию архаистов, и импровизационную легкость новаторов-романтиков.

Он – разный, он изменчивый, он хочет удивлять и обновляться.

Характеристики в его портретах Василия Жуковского и Сергея Уварова (оба – члены «Арзамаса») будут зависеть от личных качеств моделей, а не от их литературных или политических пристрастий. В молодом Уварове, будущем реакционном министре просвещения, он безошибочно угадает желание «играть роль», «позировать», что поклонника «естественности» Кипренского не могло не отталкивать.

А чины? Может быть, он хотел продвинуться по карьерной лестнице? Но ведь уже в детстве этот мальчик, родившийся в семье крепостных, возомнил себя кем-то вроде подброшенного царского сына. Что может быть выше и слаще этого?

В 1831 году в возрасте сорока девяти лет он наконец «дослужится» до звания профессора исторической и портретной живописи 2-й степени, что соответствовало чину 7-го класса и давало личное дворянство Российской империи.

Но зачем личное дворянство человеку, который с царями общается «на равных»? Художник Александр Иванов после смерти Кипренского писал из Рима отцу: «Кипренский не был никогда ничем отличен, ничем никогда жалован от двора, и все это потому только, что он был слишком благороден и горд, чтобы искать этого»[36]. Он мыслил себя, как Пушкин, числившимся «по России», а не в пределах чиновничьей Табели о рангах.

С таким ощущением личной свободы, как у него, можно сравнить только поведение Карла Брюллова, которому уже было на кого равняться – на Ореста Кипренского.

Оба выше всего ценили творческую свободу и человеческие чувства. Их стержнем, как почти у всех романтиков, была