Пол Стретерн - Хайдеггер

Это было «время без Бога», но Хайдеггер твердо стоял на религиозных позициях. Как заметил философ Арне Нэсс: «Поиски Бытия – это просто слегка замаскированные поиски веры в Бога». В любом случае этому Богу – отсутствующему или присутствующему – не было места в современной жизни. Современное индустриальное общество в равной степени порождало широко распространенные страдания и поверхностную радость. В нем не было места свободе мысли и поступка, независимости бытия в любой его форме. Поэтому мизантропические жалобы Хайдеггера не стихали: «…все эти увлечения – джаз, Чарли Чаплин, Платон в мягкой обложке – просто катастрофа!» Хайдеггер считал бы катастрофой не только эту книгу, но и сам факт, что вы ее читаете. То, что она посвящена ему, нисколько не смягчало ее никчемность. Вероятно, в целях просвещения необходимо обратиться к немецкому оригиналу «Бытия и времени». Там вы можете столкнуться с истинным шедевром: «Анализ мирности мира постоянно вводил в обзор целый феномен бытия-в-мире, без того чтобы при этом все его конститутивные моменты выступали с той же феноменальной отчетливостью, что и феномен самого мира». Или, если выразиться с обманчивой ясностью: «Когда мы размышляем о бытии, то находим наш настоящий дом».

В начале 1930-х мир погрузился в Великую депрессию. Хрупкая экономика Германии, только начав восстанавливаться, снова рухнула. Озлобленная страна бросилась в крайности. В 1933 г. к власти пришли нацисты во главе с Гитлером. Одним из первых действий нацистского правительства стала очистка государственной гражданской службы от евреев. В Германии университеты были государственными. Это стало настоящей катастрофой. Достаточно одного примера. Факультет математики в Гёттингенском университете, считавшийся одним из лучших в мире, возглавлял престарелый Давид Гильберт, величайший математик того времени. Когда посетивший университет нацистский министр спросил его, что он думает о «германизированном» математическом факультете, Гильберт просто ответил: «Математического факультета больше не существует». Если нацисты грубо вмешались даже в науку, то в остальных сферах следовало ожидать гораздо худшего. По стране прокатилась волна самоубийств, а тех евреев, которым удалось бежать из страны, бросив все свое имущество, считали счастливчиками.

В мае 1933 г. Хайдеггер принял предложение занять должность ректора Фрайбургского университета, что предполагало членство в нацистской партии. Но ступить на опасную тропу его заставило не только непомерное честолюбие. Он вскоре прояснил свои взгляды в присущей ему неподражаемой манере: «Воля к существу немецкого университета есть воля к науке как воля к историческому духовному заданию немецкого народа как народа, который знает сам себя в своем государстве»[5]. Эта фраза может вообще ничего не означать, однако подобная «воля к науке» имела серьезные последствия. Величайшие достижения Германии в области теории относительности и ядерной физики – работы Эйнштейна, Гейзенберга (который не был евреем) и других немецких лауреатов Нобелевской премии – теперь были отвергнуты как «еврейская наука».

Ханна Арендт написала Хайдеггеру, не в силах поверить тому, что она слышала об уважаемом учителе, выдающемся философе. В своем ответе Хайдеггер отвергал обвинения в антисемитизме. Тем временем он прервал всякие отношения с Гуссерлем, евреем, который впоследствии был лишен звания заслуженного профессора. (Кроме того, Хайдеггер потихоньку убрал посвящение Гуссерлю из четвертого издания книги «Бытие и время».)

Эти поступки не имеют оправдания, но дискредитируют ли они саму философию Хайдеггера? Многие комментаторы, решительно осуждавшие подобное поведение, все же утверждали, что оно не повлияло на его философию. Однако невозможно отрицать, что некоторые элементы философии Хайдеггера приводят к выводам, созвучным с теорией превосходства германской расы. Возьмем, к примеру, его идеи относительно необходимости языка для «настоящего философствования». Это может показаться удивительным, но для человека, так обращавшегося с языком, у Хайдеггера было очень четкое представление о его должном использовании. Он был убежден, что живая философия может быть изложена только живым языком. Латынь – мертвый язык, но ее смерть повлияла практически на все европейские языки. Итальянский, французский, испанский, английский – все они происходят от мертвой латыни. Но мертвый язык ведет к мертвому мышлению. Мысль на таком языке отклоняется от источника бытия. Только один язык остался не затронут этим процессом – немецкий. Только немецкий язык напрямую связан с древнегреческим, который является «изначальным» – оригинальным языком, от которого произошли все европейские языки. Таким образом, надлежащее философское мышление возможно только на немецком. Поэтому у немецкого народа особая судьба. «Только от немцев – если, конечно, они найдут и сохранят «немецкое» – может прийти всемирно-историческое сознание»[6].

Когда Хайдеггер вступил в нацистскую партию, это был не просто карьеризм. Как позже оправдывался философ, ему казалось, что в новых политических условиях произойдет духовное обновление немецкого народа. Отказ от современности в пользу «народного» элемента немецкой культуры был созвучен с похожими (хотя и более коварными) идеями нацистов о чистоте немецкой нации (Volk). И в то же время не поддается никакому правдоподобному объяснению, как Хайдеггеру удавалось сочетать отвращение к массовой культуре с присутствием на нацистских парадах в Нюрнберге. Похоже, для него существовало два вида массовой культуры: настоящая немецкая и «фальшивая» современная американская культура.

Другие свидетельства этого самообмана можно увидеть в отношениях Хайдеггера с Ханной Арендт. В том же письме, которое он написал, чтобы защитить себя от обвинений в антисемитизме, Хайдеггер, похоже, пытается оправдать свой антисемитизм. Какие бы слова или поступки ему ни приписывали, утверждал он, это не влияет на его личные отношения с евреями – с самой Ханной и Гуссерлем. Однако его отношения с Гуссерлем превратились в трагифарс. Будучи вынужден порвать со старым другом, он позаботился о том, чтобы жена послала Гуссерлю цветы и утешительную записку.

Однако вскоре даже Хайдеггеру стало трудно поддерживать подобную неопределенность. То, что могло быть достигнуто в книге, в жизни давалось совсем нелегко. В своей речи при вступлении в должность ректора он говорил о надеждах на будущее. По словам его биографа Сафрански, он «хотел вернуть греческий дух в общественное тело: он видел в национал-социалистической революции возрождение той “силы начала”, которая, по его мнению, была изначально присуща греческой философии»[7]. Но пути «силы» и «философии» теперь все больше расходились. Должность ректора поставила его перед тяжелым моральным выбором, когда ему пришлось исполнять последние директивы нацистского Министерства образования. И только когда он уединялся в своем альпийском шале в Тодтнауберге, в Шварцвальде, ему удавалось приближаться к своей греческой мечте. Внизу, во Фрайбурге, по студенческому городку расхаживали нацистские головорезы. Какое-то время Хайдеггер цеплялся за мысль, что «все великое переживет бурю». Затем, не проработав и года на должности ректора, он подал в отставку.

В последующие несколько месяцев в нацистских журналах появилось много оскорбительных высказываний в его адрес, однако опасность лишиться должности профессора философии ему не грозила. Он оставался членом нацистской партии. Ходили даже слухи, что его назначат директором Прусской академии, и Хайдеггер был очень рад, когда слухи не подтвердились. Это означало бы, что ему придется переехать в Берлин. Он в значительной степени оставался философом, привязанным к одному месту – и постоянно обрушивал свой гнев на «бессильное и бездонное мышление». По мнению Сафрански, «если Хайдеггер и продолжал верить в Гитлера и в необходимость революции, то, во всяком случае, его отношение к политике постепенно менялось». Он стал постепенно дистанцироваться от политики. «Прежде его философия искала для себя героя, причем именно политического. Теперь Хайдеггер вновь склонялся к тому, чтобы признать необходимость разграничения разных сфер». Философия располагалась «глубже» политики. Бытие – движущая сила событий, но оно не должно растворяться в них. А это происходило так часто, что становилось все труднее провести различие между бытием вообще и хайдеггеровским индивидуальным бытием.

C приближением неизбежной войны Хайдеггер постепенно замыкался в себе. По мере того, как опускалась военная тьма, «философия… как структура культуры» становилась абсолютно избыточной, сохраняясь лишь как «бытие, обращенное к самому себе». Тем не менее даже в разгар Второй мировой войны он не отказался от громких заявлений: «Сегодня мы знаем, что англосаксонский мир американизма полон решимости уничтожить Европу, а значит, и нашу родину, а значит, и западное начало»[8]. Все рассматривалось с точки зрения «судьбы». Величие оправдывало все. Личная жизнь Хайдеггера превратилась в Бытие, «судьба» Германии стала Судьбой Западной Цивилизации – не больше и не меньше. Похоже, он даже не задумывался о том, что Франция, Британия, к тому времени уже большая часть Италии и даже его любимая Греция сражались на стороне американцев (солдаты американской армии происходили из всех европейских стран, а командовал ею генерал с явно немецкой фамилией Эйзенхауэр). По всей видимости, теперь только Германия могла предъявлять права на «западное начало».