Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 5

Я начал с того, что отказался от своего дома в Малой Польше, который должен был оставаться в моем распоряжении только до конца года, и извлек 80 тыс. фр. из Эколь Милитэр, которые служили залогом за бюро, которое было у меня на улице Сен-Дени. Таким образом, я отказался от своей странной должности держателя лотереи. Я подарил свое бюро моему служащему, который женился, и таким образом помог ему стать на ноги. Поручителем за него стал, как всегда, друг его жены, но бедный человек умер два года спустя.

Не желая впутывать м-м д'Юрфэ в тяготы процесса против Гарнье, я направился в Версаль, чтобы просить аббата де Лавиль, моего большого друга, стать посредником в соглашении. Этот аббат, осознав свою вину, взялся за дело и написал мне несколько дней спустя, чтобы я пошел поговорить с Гарнье лично, заверив, что я найду его расположенным прислушаться к голосу разума. Тот был в Руэле, и я направился туда. Это был дом для отдыха в четырех лье от Парижа, который стоил ему 400 тыс. фр. Этот человек, который был поваром г-на д'Аржансон, разбогател на поставках продовольствия в предпоследнюю войну. Он жил в роскоши, но, имея, к своему огорчению, возраст семьдесят лет и все еще любя женщин, не ощущал себя счастливым. Я нашел его с тремя юными девицами, сестрами, красивыми и хорошей фамилии, как я узнал впоследствии. Они были бедны, и он их содержал. За столом я увидел в них тон благородный и простой, в отличие от их унизительного состояния, которое в чувствительных сестрах порождала бедность. Нужда заставляла их кокетничать с этим старым развратным мальчиком, с которым они, должно быть, должны были терпеть неприятные тет-а-тет. После обеда он заснул, предоставив мне заботу развлекать девиц, и к его пробуждению мы достигли полного согласия в нашем общении.

Когда он уразумел, что я уезжаю, чтобы, быть может, никогда больше не возвращаться в Париж, и что он не может мне помешать, он увидел, что маркиза д'Юрфе замотает его по судам до такой степени, что дело будет тянуться столько, сколько она хочет, и, быть может, она выиграет процесс. Мне пришлось переночевать у него. На утро, в качестве своего последнего слова, он ответил, что хочет 25 тысяч франков, или будет судиться до смерти. Я ответил, что он получит сумму у нотариуса м-м д'Юрфе после того, как освободит залог у секретаря Форта Епископа.

М-м д'Юрфе согласилась, что я довел дело с Гарнье до благоприятного исхода, только когда я сказал ей, что существует запрет мне покидать Париж, прежде чем я не урегулирую все дела таким образом, что не получится положения, что я уехал, чтобы не платить долги.

Я отправился взять отпуск у г-на герцога де Шуазейль, который сказал, что напишет г-ну д'Афири, чтобы тот содействовал мне во всех моих предприятиях, если я смогу устроить заем под 5 %, либо от Генеральных Штатов, либо у частных компаний. Он сказал, что я могу заверить всех, что к зиме будет заключен мир, и что я также должен быть уверен, что он никому не позволит ущемлять меня в моих правах по моем возвращении во Францию. Он говорил мне много другого, и он знал, что мир не установится; однако у меня не было никакого проекта по этому поводу, и я был обижен тем, что передал г-ну де Булонь мой проект по поводу завещаний, по которому новый контролер Силует притворился, что не находит ему применения.

Я продал своих лошадей, коляски и всю мебель и вернул залог моему брату, который залез в долги с портным, но был уверен, что в скором времени будет в состоянии оплатить свои долги, имея в заделе несколько неоконченных полотен, которых те, что их заказали, ждали с нетерпением.

Я оставил Манон в слезах, но был уверен, что сделаю ее счастливой по моем возвращении в Париж.

Я уехал, имея 100 тыс. фр. в обменных векселях и столько же в драгоценностях, один, в своей почтовой коляске с Ледюком на козлах, который любил мчаться во весь опор. Это был испанец, восемнадцати лет, которого я любил за то, что никто не умел причесывать лучше него. Швейцарец-лакей ехал верхом на лошади, служа мне курьером. Это было первого декабря 1759 года. Я взял с собой в коляску l'Esprit Гельвеция, который до той поры у меня не было времени прочесть. Прочитав, я еще больше удивился тому шуму, который был поднят парламентом, который его осудил и сделал все возможное, чтобы навредить автору, очень приятному человеку, в котором было намного больше ума, чем в его книге. Я не нашел ничего нового ни в историческом разделе, относительно национальных нравов, где нашел лишь сказки, ни в области рассуждений применительно к морали. Это были вещи говоренные и переговоренные, и Блез Паскаль сказал намного больше, хотя и с большей осторожностью. Если Гельвеций хочет обосноваться во Франции, ему придется от этого отречься. Он предпочтет сладкую жизнь, которую он там ведет, чести и своей собственной системе, то есть своему собственному уму. Его жена, с душой, гораздо более высокой, чем у мужа, склонилась к тому, чтобы распродать все, что у них было, и обосноваться в Голландии, чем подчиняться позорной палинодии[46]; но муж счел своим долгом все предпочесть изгнанию. Он бы, возможно, последовал совету своей жены, если бы смог додуматься, что его отречение превратит его книгу в буффонаду. Но сколько сильных умов не ожидали, что он станет сам себе противоречить, чтобы опровергнуть свою систему. Как же так? Потому что человек во всем, что он делает, всегда раб своего собственного интереса, откуда следует, что всякое чувство благодарности — редкость, и никакое действие не может быть сочтено ни достойным, ни недостойным! Жалкая система!

Можно было бы показать Гельвецию, что положение, согласно которому во всем, что мы делаем, главной движущей силой является наша собственная выгода, и с ней мы сообразуем все остальное, — это ошибка. Гельвеций отметает, таким образом, добродетель, и это странно. Он сам был весьма порядочен. Возможно ли, что он не осознавал себя человеком благородным? Было бы забавно, если бы то, что заставляло его публиковать свой труд, было бы чувством порядочности. Прав ли он был в таком случае, выставляя себя в неприглядном свете, чтобы избежать греха гордыни? Скромность хороша лишь когда она естественна; если она наигранная или выставляется напоказ из соображений воспитания, она — лишь лицемерие. Я не знал человека большей натуральной скромности, чем знаменитый Даламбер.

Я остановился на два дня в Брюсселе, остановившись случайно в «Императрице», где находились мисс Кс. К.В. и Фарсетти. Я сделал вид, что этого не знаю, и объехал Мордик стороной. В Гааге я поселился в «Принце Оранском». Хозяин убедил меня есть за общим столом, когда рассказал, что за персоны там столуются. Он сказал, что это старшие офицеры ганноверской армии, английские дамы и принц Пикколомини с супругой. Я решил спуститься туда к ужину.