Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Под откашливается.

– Черт… – Он вскакивает, трет глаза и внезапно уходит.

Я оглядываюсь вокруг. За мной сидит Артист, вокруг него другие, все закутаны по горло. Они похожи на группку отощавших китайцев, в своих широких пальто. Между ними лежит маленький Бланк, девица. Он выглядит очень скверно и все время кашляет.

– А где Шнарренберг? – спрашиваю я Хачека.

Тот пожимает плечами:

– Не знаю, фенрих. С революции он живет у австрийских унтер-офицеров, в большой комнате. Знаете ли, он боится нас… Первые дни вел себя как сумасшедший, кричал, бушевал, ругался… Со вчерашнего дня вдруг замолчал, словно разучился говорить…

– Как дела, Бланк? – спрашиваю я хрипло.

– Не знаю, фенрих, – отвечает он вяло. – Все время температура, холодный пот, смертельно холодно… Кашель отнимает у меня все силы… И временами идет кровь…

– Тебе нужно больше гулять! У тебя же теперь есть теплое пальто! Тебе необходим свежий воздух, прошу тебя! Под пойдет с тобой…

– О чем вы говорите… Я так ослаб, что меня ветром повалит! Но ведь скоро весна, верно? – Он хрипло кашляет и смотрит на свои высохшие детские руки. На пальцах розово-красные брызги…

Чуть позже подходит Шнарренберг. Я пугаюсь, увидев его. Он не умыт, не причесан, его мундир в грязи, бычий затылок усох и спрямился, вся фигура стала ниже сантиметров на пять. Я еще никогда не видел его таким.

Он садится передо мной, вперяет в меня взгляд, пронзив им меня.

– Это правда, фенрих? – глухо спрашивает он.

Я не в силах отвечать. Я вспоминаю Зейдлица: «Ни капли гибкости…»

– Что, Шнарренберг? – в ответ спрашиваю я.

– Я должен знать! Я должен знать точно! – говорит он со своим обычным упрямством.

Мне страшно.

– Не глупите, Шнарренберг! – говорю я с претензией на непринужденность.

Он продолжает неподвижно глядеть на меня. Словно ничего не слышал. От его взгляда у меня пробегают мурашки по спине.

– Вы думаете, – говорит он отрывисто, – будто я… и теперь… смогу еще три года… терпеливо ждать? – Он замолкает и размышляет. – Вы прекрасно знаете, отчего я все это смог вынести! Только оттого… что верил, надеялся… Нет, для нового я уже постарел… я постарел здесь, в Сибири! Это вы можете выдержать – вы, германская молодежь! – Он смеется почти безумно. – Ведь это правда, верно? – вдруг спрашивает он прежним, грубо-командным тоном. – Смелее, фенрих! Ответ! Ответ!

– Я не знаю… – тихо говорю я.

Он встает.

– То есть: «Да»! – спокойно говорит он. – Потому что иначе вы сказали бы «Нет!», нет, вы не просто сказали бы это, вы бы закричали! Хорошо, хорошо, я этого и ждал… – Он еще раз смотрит на меня, долго, пронзительно, сверху вниз. – Вы, юноша, последний фенрих моего полка… – вдруг шепчет он, по-военному поворачивается кругом, снова уходит.

Под возвращается. Глаза у него покрасневшие.

– У меня уже несколько недель кровавый понос, понимаешь? – говорит он. – Поэтому мне приходится так часто бегать… Вот свинство! Все бы наладилось, если было бы что пожрать… Бегаю каждый час. Всего вычистило. Постоянно нетерпеж, постоянно… А ведь там ничего нет, знаешь? Иногда будто кишки выворачивает…

– Я принесу тебе что-нибудь поесть, Под!

– Разве я для того говорю? – спрашивает он грубо. – Сам жри, что там у тебя есть, пока у самого не началось… – Он подходит к своему новому столу и берет снимок. – Звездочкой похожа на мою Блессе, – говорит он, наклонив голову набок, берет у Хачека пару гвоздей, прибивает снимок над своими нарами.

Я задумчиво смотрю на него, пока снаружи не раздается шум. Двери распахиваются, и шесть – восемь человек вносят крупного мужчину.

– Вон там в углу живут его товарищи! – громко кричит кто-то.

Среди несущих я различаю две кривых ноги кавалериста, мундир германского драгуна, синее, опухшее лицо, взлохмаченную бороду.

– Он уже некоторое время провисел, когда мы его обнаружили, – объясняет один австриец. – На брючном ремне…

Это Шнарренберг. Лицо его неузнаваемо. Глаза широко раскрыты. Когда-то гладкая борода теперь свисает клочьями.

«Что он наделал, – кольнуло меня в сердце, – он решил, что так будет правильнее! И остался верен себе…»

В нашей комнате пали все барьеры. Могло ли быть иначе? Вера в победу поддерживала нас, придавала сил – что сдерживает нас теперь? От этого мы не стали слабее и хуже, мы более или менее те же, что и прежде. И если бы у кого голова трещала из-за нашего поведения… Я не желаю осуждать, и я не желаю обвинять. Я хочу лишь рассказывать, более ничего… И не приукрашивать самого себя…

Вчера у Прошова, «лихого летчика», была новая стычка с турком. Он опять издевался над ним за его обряды, и все призывы старшего были тщетны. В конце концов Абдулла прыгнул на Прошова, словно кошка, почти обезумев, попытался его задушить. Прошов мгновенно пришел в такое же бешенство, кусался, царапался, бил…

Мы со всех сторон бросились к ним. Турок, решив, что мы собираемся помогать своему товарищу, неожиданно яростно накидывается на всех нас, и лишь после беспощадной борьбы его удается связать. Многие окровавлены. Доктор Бергер все еще сидит подле Абдуллы, пытаясь добрыми словами вернуть ему рассудок.

– Они бы поубивали друг друга, если бы мы укоротили их! – сказал Виндт.

– Если зима еще затянется, подобные сцены будут происходить ежедневно, – поддержал его Зейдлиц.

Белая Сибирь провозгласила Омск столицей и адмирала Колчака президентом.

– Ну, фенрих? – спрашивает Вереникин. – Как у вас дела? Ваш кайзер вне страны, Тройственный союз более не существует.

– Я до сих пор не могу в это поверить, господин капитан!

– Да, но черт возьми… Хорошо, завтра я принесу вам газеты! Вот тогда вы вступите, точно! Какие виды на будущее для молодого человека вроде вас! Вы же солдат душой и телом?

– Но не наемник, господин капитан…

– То есть? Та-та-та! Вздор! Тогда именно им вы и станете! В то, что здесь вы утратили боевой дух, я охотно верю – со мной на вашем месте произошло бы то же самое! Но под командованием такого человека, как Колчак, вы быстро вернете его! Он герой, человек чести! Лучшего не найти! Итак, до завтра…

И он пружинисто уходит, свободный, счастливый, полный надежд, – каким когда-то был и я! Когда? Много, много лет назад, кажется мне…

Во время одного из вечеров у Зальтина один офицер рассказал нам, что долго находился в крепости Достоевского.

– Верхний ряд нар был на высоте трех с половиной метров, – рассказывал он. – Некоторые из тех, кто во сне сваливались с них, получали сотрясение мозга. Крепость сегодня выглядит точно так же, как и в середине прошлого века! И наше содержание тоже такое же… Да, людей, которые в Европе стоят на более высокой культурной ступени, содержать, запихивая, как столетия назад закоренелых преступников, – такое может быть только в России! Между прочим, там умерло 1600 человек…