Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– А мы? – спросил я.

Он похлопал меня по плечу.

– Вам придется подождать, пока мы не заключим с немцами новый мир, – улыбаясь, сказал он. – Ибо Брест-Литовск для истинного русского, разумеется, не подлежит обсуждению. Но у меня есть для вас предложение получше: вступайте в нашу армию! Семенов по моей рекомендации сразу произведет вас в лейтенанты! Впрочем, последние новости с фронта неблагоприятны, – добавляет он.

– Почему?

– Ваше наступление провалилось. Французы и американцы продвигаются…

Он пружинисто уходит.

– Подумайте, фенрих! – его последние слова.

Я оглушен. Правда ли все это? Невероятно!

Сейчас, когда русский фронт отпал? «Он хотел меня лишь обработать, чтобы я перешел!» – утешаю я себя. Бог и Отец мой, если бы только не было подобного утешения…

С момента осознания, что белая власть в Сибири не может пасть завтра утром, наша дисциплина заметно падает. Все как в верхнем лагере, у нижних чинов: падение вниз кривой наших надежд увлекает за собой и выдержку…

Однажды установленные по договоренности и согласию всех часы для сна и работы, покоя и активности больше не выдерживаются. Картежная игра с ее гамом и спорами постепенно затягивается до утра, и попойки превращают некоторые углы нашей комнаты в сумасшедший дом. Доктор Бергер бессилен. Он, который способен на все среди спокойных, здоровых людей, совершенно не справляется в этом кругу слишком раздраженных и из-за длительного пребывания в заключении во всех смыслах ненормальных людей.

Каждый день к нему поступают жалобы, которые он должен разбирать. Недавно оба коммерсанта пожаловались на Виндта из Афин-на-Шпрее: он взял за обыкновение совершенно голым заниматься физкультурой, с грохотом делая гимнастические упражнения, – когда ему взбредет в голову, в любое время, как днем, так и ночью. Что оставалось доктору? Ему пришлось повиноваться, сделать замечание Виндту.

– Как? – смеется Виндт. – Да что там у меня смотреть? Нет уж, позвольте мне спокойно продолжать гимнастику! У меня дома жена, которая после длительного поста ждет от меня успехов, понимаете ли? И если я не стану постоянно тренироваться…

Я, покраснев, как девушка, смотрел на Бергера. В таких случаях он беспомощен, может только промолчать. Он взял шапку и быстро вышел.

– Бедный доктор! – сказал Зейдлиц.

– Да, – усмехнулся Ольферт, – для мимоз Сибирь не совсем подходящая страна!

Несколько дней спустя о моем побеге со мной заговорил один обер-лейтенант.

– Радуйтесь, что он не удался! – сказал он. – Я сам бежал в шестнадцатом году и уже во второй раз сижу в Сибири. Когда я начал свои приготовления, мой капитан сказал: «Послушайте, если это вам удастся, то вы будете достойны высших почестей». Мне удалось бежать. Но знаете, как меня встретили?

Один товарищ сказал: «Черт побери, Шольц, я вас считал умнее! Как можно, находясь в полной безопасности, добровольно жертвовать собой? Кто от вас требовал отказаться от вашего прекрасного лагеря, регулярного питания, удобной койки? Кто же вам приказывал, бога ради?»

А мой полковник заявил: «Замечательно, что вы снова здесь! Теперь вперед, на врага! Вы славно отдохнули, годами бездельничая и валяясь на койке, тогда как мы…» Признание? Высшие почести? Об этом я не слышал ни слова…

Вы живете здесь в заблуждении, будто дома все точно так же, как когда вы его покинули, как в четырнадцатом или пятнадцатом году. Бог мой, все это уже давным-давно в прошлом! Наши великие устремления давно позабыты – для войны нашли эпитет «надувательство»… Пара идеалистов, быть может, еще найдется, но большинство… Впрочем, в принципе это и не удивительно, вполне естественно – чего слишком много, того слишком много. В любом случае: во второй раз я на такое не пойду. Теперь-то уж я собой владею!

Сегодня ночью я не мог заснуть. Правда ли это? – думал я беспрестанно. Возможно ли?.. Нет, этого не может быть! С такими людьми не завоюешь полмира! В нем говорит горечь, верно? На самом деле он думает совсем иначе. Но может быть, в его словах есть доля истины?..

Мы открыли новый способ добывать дрова. Командование лагеря дает нам для нашей комнаты на неделю четыре полена, в то время как термометр показывает 45 градусов ниже нуля. А когда еще к тому же нет ни правильного питания, ни нормальной постели…

– Да делайте, как мы! – сказал Зальтин, наш добрый отец, когда мы пожаловались ему на наши беды.

Раз в неделю мы забираемся на чердак нашей казармы и под руководством архитектора отпиливаем все, что не является несущей конструкцией для крыши.

Я поделился идеей с доктором Бергером. Он упорно возражал.

– Но если они обрекают нас на замерзание, мы имеем полное право сами о себе позаботиться! – спокойно говорю я.

Мы достали пару пил, и я попросил Зальтина дать нам архитектора.

Чердак нашей казармы совсем не тронут. Какой источник тепла… Архитектор, лейтенант-трансильванец, с синим мелком ходит от балки к балке, от стропила к стропилу.

– Русские строят свои дома с таким расточительным запасом, что две трети леса можно убрать без всякого ущерба. Нужно только знать, – улыбается он, – что незаменимо, чего нельзя убирать…

Он идет и отмечает, временами высчитывает: под напором, натяжение, растяжка. Мы старательно пилим. Куски балок громоздятся.

– Ребятки, – говорит Виндт, – да будет тепло! Я всегда завидовал нашим товарищам в Туркестане…

– Не стоит, господин лейтенант! – говорит архитектор. – Я сам там был…

– Расскажите! – просят несколько голосов.

– Да особенно нечего рассказывать: жара как в печке днем и ночью, при этом ни капли воды. Зной мне до того надоел, что я всю жизнь готов мерзнуть, чем еще раз так потеть, как в Туркестане!

– А содержание было лучше, нежели здесь? – спрашивает мученик-вольноопределяющийся.

Лейтенант усмехается.

– Послушайте, – только и говорит он. – Когда в Астрахани бежали четверо офицеров, наказали 296 остальных – в пятидесятиградусную жару заколотили все окна и запретили выходить во двор. Так мы прожили целый месяц – можете себе представить? Впрочем, в Троицком за три месяца из 17 тысяч умерло 9…

Хансен, «Лаки и краски», вчера вечером пригласил меня в свой угол на стаканчик. Не знаю, что они во мне нашли: когда я уходил, почти все они сказали, что я должен чаще к ним подсаживаться.

Их разговоры долго не выходят у меня из головы. Потому ли, что они говорили со мной искренне?

– Ах, мы могли бы быть на фронте! – под конец сказал Хансен. – Там война, хорошо, это я на худой конец понимаю… но здесь… Да, я хотел бы спросить: почему она должна свирепствовать и в Сибири? Разве это не самое ужасное? И разве защитник своего отечества преступник? Мы, военнопленные, защищены договорами, имеется конвенция… Уверяют: у вас все будет хорошо, с вами больше ничего не произойдет! Но разве тифозные и туберкулезные бациллы летают здесь не плотнее, чем самый плотный пулеметный огонь? Не всякая свинцовая пуля смертельна – но кого одна из таких пуль даже слегка заденет, тот исчахнет! Нет, по мне уж лучше получить свинцовую пулю…