Мария Барятинская - Моя русская жизнь. Воспоминания великосветской дамы. 1870–1918

Ладно, если император ответил, подумала я, он не сердится на меня. Когда я получила сообщение, в нем было следующее:

«Сердечно благодарю за вашу телеграмму. Я очень счастлив, что именно Толи, мой старый друг, доставил мне славный крест из армии генерал-адъютанта Иванова. Николай».

Я тут же позвонила мужу, и как мы оба были рады этому любезному ответу и вообще счастливому завершению этой истории!

В тот же вечер, когда ее величество вдовствующая императрица уезжала в Петроград, я приехала на киевский вокзал, чтобы попрощаться с ней, и она заверила меня, что император очень доволен тем, что на его груди появился крест. «Какая честь для Толи!» – добавила она.

Потом великий князь Георгий Михайлович рассказывал мне, что был первым из императорской семьи, кто поздравил его величество. Выяснилось, что императрица, как и опасались, была раздражена тем, что не присутствовала на церемонии награждения, и поначалу была склонна винить моего мужа за то, что он не дал ей заранее знать о намечаемом событии. Теперь она, однако, поняла, что мой муж не виноват и что все запутал граф Фредерикс. Насколько император ценил этот крест, можно видеть по последней его фотографии, приведенной в книге г-на Гийяра, наставника цесаревича, где царь все еще носил его даже в Тобольске.

Вдовствующая императрица к всеобщей радости возвратилась в Киев примерно в начале 1916 года. Произошли перемены. Генерал Иванов уже не командовал Юго-Западным фронтом. Он попросил освободить его от командования, потому что был не согласен с тем, что происходило. Вместо него верховным командующим на этом фронте стал генерал Брусилов.

С января 1916 года мой муж командовал бригадой, частью которой был его старый полк снайперов императорской фамилии. К концу июля я решила поехать и увидеться с ним в штабе под Луцком. Говорили, что там будут тяжелые бои, – вот-вот должно было начаться наступление. Гвардию перебрасывали на юг, а город Луцк был недавно вновь взят русскими войсками.

Обычные поезда ходили только до Ровно, и пассажирское движение, конечно, было полностью дезорганизовано перемещением войск. В нашем поезде мы были вшестером в одном купе, и одним из шестерых был толстый священник, совершенно раздавивший нас. Было очень жарко, и он испытывал крайнюю жажду. На каждой станции требовал чаю. Так как он располагался на верхней полке, а поезд очень трясло, каждый раз, когда он поглощал чай, на нас лился дождь из теплой влаги. В коридор было невозможно выйти, потому что там было битком набито озверевшего и дерущегося народу. Это можно представить нагляднее, если я скажу, что, когда я прорывалась в свое купе, капюшон моей одежды медсестры был оторван, и я не смогла нигде его отыскать.

Дальше Ровно пассажирские поезда не ходили, и я пересела в воинский поезд, в четвертый класс. Австрийцы только что оставили эту территорию, и повсюду были видны приготовленные для ремонта железнодорожные шпалы, а на рельсах были брошены обломки бронепоезда. Наш поезд делился на две части: одна для людей, другая для лошадей. Ехали мы очень медленно, примерно десять верст в час, когда вдруг возле станции Киверцы состав атаковали германские аэропланы, забросавшие нас бомбами. Восемьдесят солдат было ранено, а бедные лошади совершенно обезумели от страха. Случайно я оказалась единственной медсестрой в этом поезде. К счастью, на этой маленькой станции был полевой госпиталь, и он пришел нам на помощь. Но бедный доктор был сам ранен (ему раздробило колено).

Более двух часов мы находились на открытом месте под огнем, а потом, когда доехали до станции, там опять немцы нас бомбили. Я хотела помочь доктору и дать пациенту хлороформ перед срочной операцией и пошла за своей рабочей одеждой, которая висела на стене, но в этот момент ее пронзила пуля, едва не задев меня. А пациента мы полуспящим отнесли в подвал вокзального здания.

Наконец, немецкие самолеты были отогнаны. Зрелище было исключительным. У каждой машины был свой цветной прожектор, а ясное небо было испещрено маленькими белыми облачками дыма от разрывов снарядов, которыми пушки пытались сбить эти самолеты. Я видела, как один из них как будто потерял равновесие, возможно, потом он рухнул на землю.

Той ночью я приехала в Луцк, находившийся примерно в двенадцати верстах от этой станции, на небольшой деревенской подводе с крестьянином, который повез меня. Я ехала через лес, который, как я видела, был изумительно прибран только что ушедшими австрийцами. Они превратили его в идеальный парк с пересекающими его дорожками, маленькими мостиками и беседками, сделанными из березовых стволов, а берез тут было полно. И их кладбище тоже содержалось в изумительном порядке.

Все еще была ночь, когда я добралась до Луцка; долго искала место для ночлега, наконец, меня принял госпиталь. Старшая сестра была очаровательна, но все, что она могла мне предложить, – это очень скользкий покатый диван, накрытый клеенкой, под телефонным аппаратом.

Уже было 15 июля (по старому стилю) 1916 года, и наступление нашей гвардии против немецкой было в полном разгаре. Я не могла добраться до своего мужа, потому что битва все еще продолжалась. На следующий день снова прилетели немецкие аэропланы и стали бомбить Луцк. Командующий войсками этого фронта генерал Каледин одолжил мне машину до Ровно, куда я решила вернуться, потому что было бесполезно пытаться увидеться с мужем. По пути я так часто встречала наши войска, идущие на фронт, что не могла удержаться от восклицания: «Боже милостивый, сколько же мужчин у нас в России!»

Ночь я провела в каком-то отеле. В нем было лишь четыре номера, но хозяин гордо заявил мне: «У нас есть свободные номера, сестра!»

Когда, наконец, я вернулась в Киев, мой госпиталь был переполнен ранеными в результате последних боев, включая некоторых воинов из снайперов полка императорской фамилии. Было несколько очень тяжелых ранений, и наши руки были постоянно заняты работой.

Через несколько дней после моего возвращения мой госпиталь посетила вдовствующая императрица. Нам позвонили по телефону, что через десять минут приедет ее величество. Мы как раз только что оперировали одного офицера, и у меня не было времени привести себя в порядок. Этот офицер только что пришел в себя после наркоза и едва понимал, что происходит. Мне пришлось сказать ему: «Капитан, с вами говорит ее величество». Он огляделся туманным взором, но, когда над его кроватью склонилась императрица, он произнес: «Какое счастье видеть перед собой обожаемую императрицу!»; той ночью он плакал. Он был простым малым, без роду без племени, но все равно был в состоянии оценить доброту ее величества.

Уходя, вдовствующая императрица сказала, что собирается послать императору телеграмму о том, что побывала в моем госпитале. Могу сказать, что император всегда проявлял огромный интерес к моей работе и часто присылал мне телеграммы или письма через кого-нибудь из своей свиты, передавая свою благодарность. Она также сказала, что его величество позволил ей наградить самых храбрых из моих пациентов.