Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
«В отрыве от аскетического идеала человек, животный человек, не имел смысла. Его существование на земле было бесцельным… Это и есть, по сути, аскетический идеал: отсутствие чего-то, когда человек находился в окружении пугающего отсутствия – он не знал, как оправдать, оценить, утвердить себя, он мучился вопросом о своем назначении… это не было просто проблемой страдания, как такового, у него не было ответа на вопиющий вопрос: «почему существует страдание?»… Бессмысленность страданий, а не страдания сами по себе, была проклятием, лежавшим на человечестве, – и аскетический идеал придал этому смысл!.. Через это человек был спасен… он мог теперь что-то велеть… сама воля была спасена. Совершенно невозможно обмануться в том, на что именно направлена каждая законченная воля, исходящая из аскетического идеала: эта ненависть к человеческому, и еще более к животному, и еще более к материальному, этот ужас перед чувствами, перед самим разумом, этот страх перед счастьем и красотой, это стремление избавиться от всякой видимости, перемены, становления, смерти, желания, от самого стремления – все это указывает – отважимся понять это! – на волю к ничто, волю, обратную жизни, отторжение наиболее фундаментальных пред-условий жизни; и все же она есть и остается волей!.. И… человек скорее проявит волю к ничто, чем не проявит ее вовсе» (ГМ, III, 28).
«…Lieber will noch der Mensch das Nichts wollen, als nicht wollen…» – слова, которые завершают «Генеалогию», сводят в характерно лаконичную и запоминающуюся форму конечный вывод Ницше о моральных ценностях. Он уже установил возможность того, что мораль можно оценивать согласно ее способности стимулировать чувство возрастающей и более высоко организованной власти. Та мораль, которая возводила права бесправных в ранг достоинств и добродетелей, вредна, поскольку противоречила требованиям власти, а следовательно, самой жизни. К числу расслабляющих явлений Ницше приписывал христианскую мораль: но христианская мораль являлась господствующей моралью в Европе того времени. Так неужели слабый праздновал победу над сильным? И если победило христианство, не была ли его мораль на самом деле более сильной моралью? Как же в таком случае опровергнуть то, что это мораль слабости? Более того, если единственным критерием «добра» является власть, не следует ли всякую побеждающую силу считать «добром» только потому, что она победила? Разве это не «голое восхищение прогрессом», которое он презирал в Гегеле? На эти вопросы Ницше не давал ответа до тех пор, пока не пришел к выводу о том, что человек может также желать ничто. В такого рода воле он усмотрел причину нигилизма: индивидуум, нация, цивилизация, лишенные положительных целей, саморазрушаются, проявляя волю к последнему, что осталось в их власти, – к собственному уничтожению; и они скорее проявят к этому волю, нежели не проявят ее. Ницше теперь обрел авторитет, позволяющий отличать выигрышные формы морали: то, что некая мораль утвердила себя, еще не означает, что это было движением за повышение власти, – это могла быть и нигилистическая мораль, и ее триумф – триумф воли к ничто. Поэтому он повел разговор об «оздоровляющей жизнь», или «возвышающей», морали и об «отрицающей жизнь», или «упаднической», морали и мог испытывать презрение к последнему явлению, не противореча самому себе.
Таким образом, теория воли к власти получила свое завершение, и теперь есть все условия, чтобы понять значение наиболее важных положений произведений «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогия морали».
Излагая все свои идеи разом, как он всегда поступал начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое» и далее, Ницше еще раз подчеркивает, что конфликт и состязание составляют основу жизни и что добрые побуждения ведут начало от побуждений дурных:
«Вся психология до сих пор увязала в моральных предрассудках и опасениях: она не отваживалась проникать дальше в глубину. Понимать ее как морфологию и учение о развитии воли к власти, как ее понимаю я, – ни у кого никогда даже и в мыслях не было… Сила моральных предрассудков глубоко внедрилась в интеллектуальный мир, наиболее, казалось бы, холодный и наименее подверженный предрассудкам… Истинной физио-психологии приходится бороться с бессознательными противодействиями в сердце исследователя; этому противится «сердце»: уже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «дурных» инстинктов как более утонченной безнравственности удручает и отвращает даже сильную, неустрашимую совесть, и еще более – учение о выводимости всех хороших инстинктов из дурных. Однако, когда кто-то считает даже аффекты ненависти, зависти, алчности, властолюбия аффектами, обусловливающими жизнь, эмоциями, существенными для жизни, чем-то, что существенно и необходимо для общей экономии жизни и чему, следовательно, должно содействовать, если должно содействовать самой жизни, – такой человек страдает от подобных выводов, как от морской болезни» (ДЗ, 23).
«Это повелевающее нечто, что люди называют «духом», желает господствовать в самом себе и вокруг себя и чувствовать себя господином… Его потребности и возможности таковы же, что приписываются психологами всему, что живет, растет и множится… Его цель – вобрать новый «опыт»… рост; точнее говоря, ощущение роста, ощущение возрастающей власти» (ДЗ, 230).
«…Сама жизнь по существу есть присвоение, оскорбление, подчинение себе чужого и более слабого, подавление, жестокость, навязывание собственных форм, поглощение и, наиболее безобидное и мягкое из всего, эксплуатация… Даже организация, в рамках которой… индивидуумы относятся друг к другу как к равным… – если эта организация жива, а не умирает, – по отношению к другим организациям вынуждена проделывать все то, от чего в пределах своей собственной люди удерживаются: она будет воплощаться в воле к власти… не потому, что моральна или аморальна, а просто потому, что она живет, и потому, что жизнь и есть воля к власти» (ДЗ, 259).
Особый интерес в этой связи представляет его отношение к расе:
«Человек эпохи распада, смешанной расы, который вследствие этого вобрал в себя разнообразное племенное наследие, а точнее говоря, противоположные и часто не только противоположные побуждения и ценности, которые борются друг с другом и редко оставляют друг друга в покое, – такой человек поздних культур и преломленных лучей будет в среднем человеком довольно слабым: его основное желание состоит в том, чтобы война, которая есть он сам, закончилась… Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как еще одна возбуждающая приманка и щекотка жизни и если, с другой стороны, ею унаследованы и развиты в себе высокое мастерство и тонкость ведения подобной войны с собою, то тогда появляются те волшебно непостижимые и необъяснимые
