Елена Кочемировская - 10 гениев литературы

22 декабря 1849 года в половине седьмого утра к оберкомендантскому дому Петропавловской крепости подъехали кареты в сопровождении отрядов конной жандармерии. Узников рассаживали в двухместные кареты, с каждым осужденным садился солдат. Кареты с приговоренными двинулись к казармам лейб-гвардии Семеновского полка: «Прохожие шли и останавливались, увидев перед собою небывалое зрелище – быстрый поезд экипажей, окруженный со всех сторон скачущими жандармами с саблями наголо!»

Семеновский плац был окружен солдатами, построенными в каре. На нем стоял эшафот, возле которого в землю были врыты три столба. Петрашевцы, выпущенные из карет, встретились впервые после долгих месяцев одиночного заточения.

Вскоре появился чиновник со списком в руках и, читая, стал называть каждого по фамилии. Осужденных повели на эшафот вдоль сомкнутых рядов войск. Это было сделано не случайно: на площади стояли те полки, офицеры которых входили в число петрашевцев.

Наконец, осужденные взошли на плаху, и их выстроили в два ряда. Вновь появился чиновник со списком и стал зачитывать приговор каждому в отдельности. Чтение продолжалось более получаса, и петрашевцы жестоко страдали от холода. Каждый приговор завершался словами: «Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря государь император собственноручно написал: "Быть по сему"». Когда чиновник сошел с эшафота, на осужденных стали надевать белые балахоны – саваны с капюшонами.

«Мы, петрашевцы, – вспоминал Достоевский, – стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать за всех, но по крайней мере чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений». Сам он тем временем успел пересказать одному из своих товарищей сюжет повести «Маленький герой», написанной им в крепости.

Петрашевского и еще двух человек солдаты взяли за руки, свели с эшафота и стали привязывать к столбам. Каждому связали руки за спиной, поверх веревки затянули ремни. Было отдано приказание: «Колпаки надвинуть на глаза!» Петрашевский нашел в себе силы пошутить: «Подымите ноги выше, а то с насморком придете в царство небесное». Раздалась команда, и шестнадцать солдат направили ружья на смертников.

«Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты…» – рассказывал Ф. М. Достоевский впоследствии. Но вдруг раздался барабанный бой. Солдаты подняли стволы ружей, приговоренных отвязали от столбов и снова ввели на эшафот. К месту казни подъехал экипаж, из которого вышел флигель-адъютант Ростовцев с рескриптом о помиловании и возвестил о «милости» царя.

Петрашевский вместо смертной казни приговаривался к каторжным работам в рудниках без срока; Достоевский – к четырем годам каторги и к неограниченному сроку службы рядовым в дисциплинарном батальоне; тяжкие наказания понесли и другие участники кружка. Все осужденные, кроме двух, лишались прав состояния.

«Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?» – задавался вопросом Достоевский. Всю жизнь он помнил это утро и ощущения человека, приговоренного к смерти, а через много лет воссоздал эту картину в романе «Идиот».

После оглашения окончательного приговора Петрашевского отправили на каторгу прямо с Семеновского плаца. В декабре 1886 года он умер в селе Вельском Енисейского округа. Остальные осужденные были доставлены в Петропавловскую крепость, и уже оттуда их развезли по другим крепостям и сибирским острогам.

Федор писал из крепости старшему брату в тот же день: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможность. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках». Достоевский не мог писать почти десять лет.

В ночь с 24 на 25 декабря писатель был отправлен в Тобольск. 23 января 1850 года Ф. М. Достоевский прибыл в Омский каторжный острог; 19 июня его имя было внесено в список государственных преступников, отбывающих там наказание. Сохранилась запись, где под графой «Федор Достоевский, 28 лет» значится вопрос: «Какое знает мастерство и умеет ли грамоте?» – и ответ: «Чернорабочий; грамоте знает».

Николай I приказал, чтобы Достоевский «в полном смысле слова был арестантом», чтобы он содержался в остроге «без всякого снисхождения». Так и произошло. Другие петрашевцы, приговоренные к долгим годам каторги, на местах получили некоторые льготы и были освобождены от тяжелых физических работ. Он же четыре года был в равном положении с другими заключенными.

Четыре года писатель носил кандалы, в них работал, в них спал. Судьба свела Достоевского с уголовниками, грабителями и убийцами – «с разбойниками, с людьми без человеческих чувств, с извращенными правилами». Но «поверишь ли, – писал он брату, – есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны».

Писателя удивила ненависть к нему и другим «политическим» из дворян, которую испытывали «уголовные»: «Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостью говорили о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали… «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась четыре года».

Каторга расшатала здоровье Достоевского – обострилась его нервозность, окончательно определилась эпилепсия. Все это, а также круг общения, способствовали душевному перелому, который совершался в писателе. Он поставил под сомнение свое прошлое, уверился, что совершил преступление, сосредоточился на религиозном чувстве, страстно желая веры и в то же время сопротивляясь ей. «Я скажу вам про себя, – писал он из Омска жене декабриста Н. Д. Фонвизиной, – что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор, и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».

Достоевский ищет «силы переносить и прощать», ищет нравственную опору и выбирает веру. В его письмах начинают звучать мысли о христианской любви, всепрощении покорности: «…несчастны только злые. Мне кажется, что счастье – в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, не во внешнем». Все это впоследствии выльется у писателя в формулу: «Смирись, гордый человек!»