Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— Да, дорогой мой тезка, — продолжал тот, вгрызаясь и бутерброд с ломтем свинины и энергично жуя. — Мы с вами солдаты революции. Мы боремся за одно общее дело, за дело нашего русского народа. Или я не прав? Можете не отвечать, знаю, что прав. Я все знаю! Знаю и то, что иные, в Москве и даже здесь, на Волге, глядят в мою сторону косо. Дескать, бывший подполковник — раз. Левый эсер — два. Такой-сякой немазаный — три. Но из партии левых эсеров я теперь вышел. Потому что не поддерживаю того, что они натворили в Москве. Молодцы большевики, не стали разводить тары-бары, живо усмирили. Это вам комплимент, как большевику. А то, что я был подполковником, а не молотобойцем или грузчиком… Так ведь и вы, насколько мне известно, не из кузнецов. И в прошлом — не фельдфебелишко какой-нибудь, а?

И он подмигнул по-свойски.

— Разрешите доложить… — начал было Тухачевский, воспользовавшись долгожданной паузой и делая попытку встать, но Муравьев решительно нажал на его плечо, почти приказав:

— Сидите. Да сидите же!.. Вот это наше непроизвольное стремление вскочить перед вышестоящим начальством. И ваше «разрешите»… Какой-нибудь шпак: непременно сказал бы: «можно?». А вы — «разрешите»! Не скрою, мне эти ваши манеры импонируют. И я, честно говорю вам, рад, очень рад, что нам пофортунило вместе работать. Уж поверьте…

«Куда он гнет? Неспроста ведь», — настораживался Тухачевский.

— Мы с вами русские офицеры, — не умолкал Муравьев. — И в то же время солдаты революции. Одно другому не должно мешать, не так ли? Ведь мы оба служим народу и отечеству. Так давайте же говорить откровенно. Как офицер с офицером. Как революционер с революционером…

— Давайте откровенно, — торопливо согласился Тухачевский, ухватившись за внезапную возможность, и протянул главкому свой рапорт. — Прошу вас прочитать. Здесь все откровенно.

Да, так оно вернее, говорить все равно вряд ли удастся. Трудно толковать с человеком, который желает, чтобы все слушали его одного.

Муравьев читал, обиженно усмехаясь. То ли потому, что его поребили, не дали выговориться. То ли потому, что не по нутру пришлось прочитанное. Прочитав, сложил листок, упрятал в наружный карман кителя. Взглянул на Тухачевского задумчиво и грустно. Заговорил негромко, доверительно:

— Благодарю за откровенность, командарм. Благодарю… И отвечу такой же откровенностью. Вот вы тут написали… Полагаете, не знаю я всего этого? Знаю. И про Сызрань знаю. И вас в том не виню, вы сделали все возможное…

— Но бронецивизион?

— Да оставьте! — главком досадливо отмахнулся и чуть повысил голос: — Оставьте! Не в дивизионе причина… Вы вот пишете, что вам виднее на месте. А мне со своей колокольни еще виднее, потому что моя колокольня повыше вашей. И я знаю нечто, чего не знаете вы. И потому вынужден бываю… И вас это раздражает, понимаю, очень даже хорошо понимаю вас. Потому что… Да знаете ли вы, как меня, главкома, опекают и донимают советами? Как вмешиваются, как досаждают, — ежедневно и ежечасно! Вот вам, командарму, один только главком Муравьев палки в колеса ставит, и вы уже ершитесь, уже взбунтовались. А над моей бедовой головушкой сколько опекунов, сколько вставляющих палки в колеса! Так что же мне-то прикажете делать? Ершиться, бунтовать? Порой так и подмывает, поверьте.

Он сам налил себе еще бокал, заглотнул разом, перевел дыхание и вперился шалыми темными глазами в собеседника:

— Вот такие пироги, дорогой мой командарм. Понимаете вы теперь меня так же, как я вас?

— Откровенно говоря, не вполне.

— Не вполне? А что же неясно?

— Неясно многое, товарищ главком. Как будем наступать? Как договоримся о дальнейших отношениях? Я свои суждения высказал. Хотел бы услышать ваши.

— Сейчас услышите. — Муравьев придвинулся вместе со стулом поближе, заговорил почти шепотом, выдыхая в лицо Тухачевского пары только что выпитого. — Сейчас услышите… Я обращаюсь к вам, как русский офицер к русскому офицеру. До-ко-ле? Доколе, спрашиваю я, отечество наше будет расколото, подобно могучему дубу, в который ударила молния? Доколе русские будут убивать русских, вместо того чтобы сообща одолеть немцев? Ну, что вы так смотрите на меня, будто впервые видите? Знаете ли вы, что, пока мы здесь с вами торгуемся из-за какого-то несчасниого бронедивизиона, что пока мы изощряемся в том, как бы уничтожить славянское воинство по ту сторону фронта, а с той стороны стремятся к тому, чтобы разделаться с нами, — знаете ли вы, что в это самое время Германия… Та самая Германия, в борьбе с которой Россия отдала стольких лучших своих сыновей… с которой был заключен позорнейший Брестский мир… она нарушила этот мир! Немец не такой уж дурак, это вам известно. Немцы в немцев не стреляют. А русские в русских палят самозабвенно, до полного самоуничтожения! Так неужели кайзер такой непроходимый болван, что не воспользуется моментом? И он воспользовался! Он воспользовался тем, что все наши силы оттянуты сюда, на восток. И немцы перешли линию перемирия, они взяли Оршу, они идут на Москву и Петроград! Да, народ не зря прозвал англичанина мудрецом. Они были правы, наши союзники. Бывшие… Они предвидели, они не зря поторопились высадиться в Мурманске. А мы здесь с вами… Господи, что будет с Россией?!

Главком схватился за голову и застонал сквозь сцепленные зубы, раскачиваясь, как от нестерпимой боли.

Тухачевскому и самому захотелось вот так же схватиться за голову и застонать. Он не был трусом ни в сражениях с только что упомянутыми немцами, ни в час дерзкого побега из плена, ни в нынешних боях за власть Советов. Но сейчас он ужаснулся. Его ужаснула та чудовищная демагогия, которую услышал от Муравьева. Он, Тухачевский, знает, что и как ответить на каждую громкую фразу главкома. Но кто услышит его ответ? Он мог себе представить, как подействовала вся эта, с позволения сказать, аргументация на неискушенную в политике красноармейскую массу, когда по пути в Симбирск Муравьев митинговал и «разъясняя». Там, на митинге, не было Тухачевского, который сумел бы развенчать демагога при всех. Жаль, не было! Но ведь были политкомиссары. Где они, кстати? Почему ни одного не встретил на палубе и на берегу? Тухачевский вспомнил свой последний разговор с Варейкисом. Прав, трижды прав оказался в своих подозрениях председатель Симбирского губкома. Где он сейчас? Все могло статься… Здесь явно творится что-то неладное. И Муравьев, судя по всему, еще не все свои карты раскрыл. Значит, нельзя его спугнуть, надо выслушать до конца и… И — по обстоятельствам!

— Ваша рапортичка, — заговорил между тем главком, отняв ладони от головы, — все ваши тревоги и даже выпады против меня… все это, повторяю, мне понятна. Но уже неуместно! Ибо устарело. Просто вы были не в курсе новых исторических событий. Мы с вами — перед фактом, перед свершившимся фактом. И факт этот — возобновление войны с немцами.