Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов
Не получив из Петербурга определенного ответа от Флексера, я решил бросить все попытки устроиться там и вернуться в Мстиславль. 20 декабря я уехал из Вильны по железной дороге, через Минск и Смоленск, и через два дня, в морозный зимний вечер, клячи Мстиславского «балаголе» примчали меня к занесенному снегом крыльцу дома, где приютилась моя жена с крошками. Потерпевший кораблекрушение в бурю был снова выброшен на тихий, мертвый берег...
Глава 22
Начало литературного самоопределения (1887)
На тихом берегу. От беспредельного к самоопределению. — Статья о мистике-поэте Луццато и тень Бешта. — Расширение критического отдела «Восхода». — Первые отзывы о начинающих писателях: Бернфельде, Явице и Переце. Поход против Шомера и чистка литературы. Первый привет Шалом-Алейхему. Осуждение юношеского опыта Житловского. — Политическая реакция, мечта об эмиграции и революционной борьбе. — Продолжение трагедии Ахера: последний год жизни моего отца, моя последняя беседа с ним накануне «страшных дней», его смерть и «сиротский кадиш» на его могиле.
В полночь рождения 1887 г. в спящем городке, покрытом густой снежной пеленой, сидели в комнате два человека и тихо, чтобы не разбудить спящих малюток, беседовали о своей судьбе. Заброшенный бурею жизни в родную глушь странник вспоминал о ряде былых встреч нового года в различных местах, о перенесенных житейских невзгодах и решил более не пускаться в бурное море, а сидеть здесь на пустынном берегу, работать в тиши семейного гнезда и ждать лучших дней для полета с оперившимися птенцами. В эту зимнюю ночь было предрешено дальнейшее, почти четырехлетнее пребывание семьи в Мстиславле, и только главе семьи суждено было от времени до времени улетать из гнезда, чтобы запасаться материалом для планомерной работы.
Я чувствовал, что подходят к концу мои родовые муки самоопределения, что мне предстоит окончательно определить свое призвание, остановиться на одном из многих планов деятельности, влекущих меня в разные стороны. 27-й год моей жизни был для меня решительным моментом. До тех пор мои мысли все еще расплывались в общечеловеческих литературных планах, хотя фактически я работал в еврейской литературе. Я был неудовлетворен этою «узкою» сферою деятельности и рвался к широким проблемам, которые занимали моих учителей Милля и Спенсера, Ренана и Тэна. Моя глазная болезнь, связанная с опасением потери нормального зрения, дала мне повод к более углубленным размышлениям. Я убедился, что для истинного творчества необходим процесс самоограничения, тот «секрет сосредоточения» («сод гацимцум»), который нужен был мистическому Бесконечному в каббале для того, чтобы создать мир из первобытного хаоса. Я теперь понял, что мой путь к универсальному лежит именно через ту область национального, в которой я уже работал, что служить человечеству конкретно можно только путем работы для одной из его частей, а тем более для народа древнейшей культуры. Мне стало ясно, что именно приобретенные мною общие знания и универсальные устремления могут дать плодотворные результаты в сочетании с унаследованными сокровищами еврейского знания и еще не определившимися национальными идеалами. С тех пор началась моя тяга к большим темам по еврейской истории. Она вела меня от широко задуманной «Истории хасидизма» до плана полной истории евреев Восточной Европы и наконец привела к еще более обширному плану всемирной истории еврейского народа.
Я уже давно носился с планом истории каббалы, в которой меня привлекал не ее мистический, а пантеистический элемент, но потом я остановился на совершенно неисследованной области еврейской мистики, на хасидизме, где элемент религиозного пантеизма казался мне более человечным и социальным, чем в каббале. Медленно подходил я к этой проблеме, но когда подошел вплотную, она овладела мною на несколько лет. Монография о хасидизме должна была служить более зрелым и самостоятельным продолжением моих ранних компилятивных статей о саббатианстве и франкизме. Во время подготовительных работ меня приковал к себе образ поэта-мистика Моисея Хаима Луццато{225} я весною 1887 г. я написал о нем небольшой очерк, во главе которого красовалось следующее мотто из Овидия:
Mente dtos adiit, et quae natura negabat
Visibus humanis, oculis ea pectoris bausit...[24]
Меня пленила эта «задумчивая фигура юноши, в душе которого боролись тьма и свет», ночь каббалы и заря ренессанса. В апрельские дни, в часы одиноких прогулок на берегу Вехры, я обдумывал очерк жизни Луццато и писал его среди «зеленого шума, весеннего шума». Окончил я этот краткий очерк («Восход», кн. 5–6) словами, которыми намечалась дальнейшая моя работа: «В это время (30-е годы XVIII века) болезненный юноша из Дессау неустанно работал над своим умственным развитием на чердаке одного из домов города Берлина, и скоро мир узнал в нем Моисея Мендельсона, отца нового просвещения. В это же время какая-то темная личность одиноко бродила в глуби гор Карпатских, на берегу Прута и там молилась, постилась и видела видения. Она тоже скоро сделалась известною еврейскому миру: то был Израиль Бешт{226}, основатель хасидизма». Отныне тени Бешта и других творцов хасидизма не покидали меня. Все лето прошло у меня в приготовлениях к истории хасидизма, главным образом в собирании материалов об эпохе его возникновения. Меня не могла удовлетворить скудная литература предмета, ни прохасидская, ни антихасидская, и я мечтал о большом научном труде, где были бы использованы не только все печатные источники, но и рассеянные рукописные документы. Для собирания таких материалов я предполагал в ближайшую осень совершить специальную поездку, а пока готовил введение в историю хасидизма.
От этих исторических работ меня отвлекала моя постоянная работа в отделе литературной критики. Я старался поставить этот отдел «Восхода» на надлежащую высоту, желая дать читателям наиболее полные обзоры текущей литературы, в особенности ее главных идейных течений. В 1887 и 1888 гг. ни одна книжка журнала не появлялась без моей критической статьи («Литературная летопись») и нескольких рецензий («Библиография»), Между прочим я продолжал следить за тогдашними еврейскими ежегодниками («Гаасиф»{227} Н. Соколова, «Кнессет Исраэль»{228} Рабиновича-Шефера{229} и др.) и отмечал по ним новые веяния в литературе. Там я обратил внимание на первые историко-публицистические статьи С. Бернфельда{230} с одной стороны и на ретроградные писания В. Явица{231} с другой. Очень сурово отнесся я к первым беллетристическим опытам И.
