Федор Шаляпин - Маска и душа

Рахiя очень откровенно и полнымъ голосомъ заявилъ, что такихъ людей, какъ я, надо рѣзать. Кто-то полюбопытствовалъ:

— Почему?

— Ни у какого человѣка не должно быть никакихъ преимуществъ надъ людьми. Талантъ нарушаетъ равенство.

Замѣчанiе Рахiя меня позабавило. Ишь, подумалъ я, какъ на финна дѣйствуетъ эстонская водка!.. Но на бѣду заораторствовалъ Куклинъ. Онъ былъ обстоятеленъ и краснорѣчивъ: ничего кромѣ пролетарiевъ не должно существовать, а ежели существуетъ, то существовать это должно для пролетарiевъ. И каждые пять минутъ настойчиво повторялъ:

— Вотъ вы, актеришки, вотъ вы, что вы для пролетарiата сделали что нибудь али не сделали?

Тошно стало. Я все же, сдерживаясь, объясняю, что мы дѣлаемъ все, что можемъ, для всѣхъ вообще, значитъ, и для пролетарiевъ, если они интересуются тѣмъ, что мы дѣлать можемъ. А онъ все свое: никто ничего не понимаетъ, а въ особенности я, Шаляпинъ.

— Ты ничего не поймать. А ты вотъ выдумай что нибудь, да для пролетарiата и представь.

— Выдумай ты, а я представлю.

— Такъ ты же актеришка, ты и выдумать долженъ. Ты ничего не понимашь… Да что ты понимашь въ пролетарiатѣ?

Тутъ я, забывъ мой долгъ хозяина дома быть деликатнымъ, что называется взвился штопоромъ и, позеленѣвъ отъ бъшенства, тяжелымъ кулакомъ хлопнулъ по гостепрiимному столу. Заиграла во мнѣ царская кровь Грознаго и Бориса:

— Встать! Подобрать животъ, сукинъ сынъ! Какъ ты смеешь со мной такъ разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никакъ понять не могу? Навозъ ты этакiй, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчасъ выброшу въ окно на улицу…

Товарищи, почуявъ опасный пассажъ въ дружеской бесѣдѣ, встали между мною и Куклинымъ. Успокоили меня, и «гости», выпивъ послѣднiй стаканъ эстонской водки, разошлись по домамъ.

Нисколько не веселѣе обстояли дѣла въ театрѣ.

Какъ-то давно въ Петербургѣ, еще при старомъ режимѣ, ко мнѣ въ Сѣверную гостинницу постучался какой-то человѣкъ. Былъ онъ подстриженъ въ скобку, на выковырянномъ рябоватомъ лицѣ были рыженькiе усики, сапоги бутылкой. Вошелъ, повертѣлъ головой направо и налѣво, точно она у него была надѣта на колъ, посмотрѣлъ углы и, найдя икону, истово трижды перекрестился да и сказалъ:

— Федоръ Ивановичъ, вы меня не помните?

— Hѣтъ — говорю.

— А я у васъ при постройкѣ дачи, значитъ, наблюдалъ.

— Ахъ, да. Кажется, вспоминаю.

— Будьте любезны, Федоръ Ивановкчъ, похлопочите мнѣ мѣстечко какое.

— А что вы умѣете дѣлать?

Нечаянный собесѣдникъ удивился:

— Какъ что могу дѣлать? Наблюдать.

Интересно наблюдать, потому что онъ, ничего не дѣлая и ничего не понимая, только приказываетъ:

— Сенька, гляди, сучокъ-отъ какъ рубишь!

И Сенька, который уже въ десятомъ поту, долженъ до двѣнадцатаго поту сучокъ-отъ рубить.

Много на Руси охотниковъ понаблюдать. И вотъ эти любители наблюдать набросились при коммунизмѣ на русскiй театръ. Во время революцiи большую власть надъ театромъ забрали у насъ разные проходимцы и театральныя дамы, никакого въ сущности отношенiя къ театру не имѣвшiя. Обвиняли моего милаго друга Теляковскаго въ томъ, что онъ кавалеристъ, а директорствуетъ въ Императорскихъ театрахъ. Но Теляковскiй въ своей полковой конюшнѣ больше передумалъ о театрѣ, чѣмъ эти проходимцы и дамы-наблюдательницы во всю свою жизнь. Но онѣ были коммунистки или жены коммунистовъ, и этого было достаточно для того, чтобы ихъ понятiя объ искусствѣ и о томъ, что нужно «народу» въ театрѣ — становились законами. Я все яснѣе видѣлъ, что никому не нужно то, что я могу дѣлать, что никакого смысла въ моей работѣ нѣтъ. По всей линiи торжествовали взгляды моего «друга» Куклина, сводившiеся къ тому, что кромѣ пролетарiата никто не имѣетъ никакихъ основанiй существовать, и что мы, актеришки, ничего не понимаемъ. Надо-де намъ что нибудь выдумать для пролетарiата и представить… И этотъ духъ проникалъ во всѣ поры жизни, составлялъ самую суть совѣтскаго режима въ театрахъ. Это онъ убивалъ и замораживалъ умъ, опустошалъ сердце и вселялъ въ душу отчаянiе.

Кто же они, сей духъ породившiе?

Одни говорятъ, что это кровопiйцы; другiе говорятъ, что это бандиты; третьи говорятъ, что это подкупленные люди, подкупленные для того, чтобы погубить Россiю. По совести долженъ сказать, что, хотя крови пролито много, и жестокости было много, и гибелью, дѣйствительно, вѣяло надъ нашей родиной, — эти объясненiя большевизма кажутся мнѣ лубочными и чрезвычайно поверхностными. Мнѣ кажется, что все это проще и сложнѣе, въ одно и то же время. Въ томъ соединенiи глупости и жестокости, Содома и Навуходоносора, какимъ является совѣтскiй режимъ, я вижу нѣчто подлинно-россiйское. Во всѣхъ видахъ, формахъ и степеняхъ — это наше родное уродство.

Я не могу быть до такой степени слѣпымъ и пристрастнымъ, чтобы не заметить, что въ самой глубокой основѣ большевистскаго движенiя лежало какое то стремленiе къ дѣйствительному переустройству жизни на болѣе справедливыхъ, какъ казалось Ленину и нѣкоторымъ другимъ его сподвижникамъ, началахъ. Не простые же это были, въ концѣ концовъ, «воры и супостаты». Беда же была въ томъ, что наши россiйскiе строители никакъ не могли унизить себя до того, чтобы задумать обыкновенное человѣческое зданiе по разумному человѣческому плану, а непременно желали построить «башню до небесъ» — Вавилонскую башню!.. Не могли они удовлетвориться обыкновеннымъ здоровымъ и бодрымъ шагомъ, какимъ человѣкъ идетъ на работу, какимъ онъ съ работы возвращается домой — они должны рвануться въ будущее семимильными шагами… «Отрѣчемся отъ стараго мiра» — и вотъ, надо сейчасъ же вымести старый мiръ такъ основательно, чтобы не осталось ни корня, ни пылинки. И главное — удивительно знаютъ все наши россiйскiе умники. Они знаютъ, какъ горбатенькаго сапожника сразу превратить въ Аполлона Бельведерскаго; знаютъ, какъ научить зайца зажигать спички; знаютъ, что нужно этому зайцу для его счастья; знаютъ, что черезъ двѣсти лѣтъ будетъ нужно потомкамъ этого зайца для ихъ счастья. Есть такiе заумные футуристы, которые на картинахъ пишутъ какiя то сковороды со струнами, какiе то треугольники съ селезенкой и сердцемъ, а когда зритель недоумѣваетъ и спрашиваетъ, что это такое? — они отвѣчаютъ: «это искусство будущаго»… Точно такое же искусство будущаго творили наши россiскiе строители. Они знаютъ! И такъ непостижимо въ этомъ своемъ знанiи они увѣрены, что самое малейшее несогласiе съ ихъ формулой жизни они признаютъ зловреднымъ и упрямымъ кощунствомъ, и за него жестоко караютъ.