Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов
И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии и с верой по церкви и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь. А смотрите ли вы во все глаза, или нет, мешают ли вам очки, надетые на вас, или нет, я не могу знать. Мужчина с вашим образованием не может, это я думаю, но про женщин не знаю. И потому я на себя удивляюсь и упрекаю себя, зачем я говорил все, что говорил вам. — Может быть, что я говорил потому, что люблю вас и боюсь, что вы нетвердо стоите и что, когда вам нужно (а нам нужно всегда), вы не найдете и не находите опоры там, где надеетесь найти; но это я говорю «может быть»; вероятнее, что я болтал из тщеславия и болтовней моей оскорбил, огорчил вас; за это прошу меня простить. Если это так, чего я и желаю, то мне вас учить нечему, вы все знаете. Если я и пытался говорить вам что-нибудь, то смысл моих слов только тот: «посмотрите, крепок ли тот лед, по которому вы ходите; не попробовать ли вам пробить его? Если проломится, то лучше идти материком. А держит вас, и прекрасно, мы сойдемся все в одно же».
Но и вам уже учить меня нечему. Я пробил до материка все то, что́ оказалось хрупким, и уже ничего не боюсь, потому что сил у меня нет разбить то, на чем я стою; стало быть, оно настоящее. Прощайте, не сетуйте на меня и постарайтесь смотреть также, как я смотрю на вас, и желайте мне того, чего я желаю себе, вам и всем людям — идти не назад (уж я не стану на мною самим разбитый ледок и не покачусь легко и весело по нем), а вперед, не к определению словами моего отношения к Богу через искупление и т. п., а идти вперед жизнью, каждым днем, часом, исполняя открытую мне волю Божию. А это очень трудно, даже невозможно, если сказать себе, что это невозможно, и не только возможно, но должно и легко становится, если не застилать себе глаза, а, не спуская их, смотреть на Бога.
Я только чуть-чуть со вчерашнего дня стал это делать, и то вся жизнь моя стала другая и все, что́ я знал прежде, все перевернулось и все, стоявшее прежде вверх ногами, стало вверх головами.
Истинно любящий вас Л. Толстой.
Насчет того, верю ли я в человека-Бога или Бога-человека, я ничего не умею вам сказать и, если бы и умел, не сказал бы. Об этом расскажут сожженные на кострах и сжигавшие. «Не мы ли призывали тебя, называя Господом». Не знаю вас, идите прочь, творящие беззаконие.
Написав письмо, я подумал, что вы можете упрекнуть меня — сказать: «я сказала, во что́ я верю, а он не сказал». Сказать свою веру нельзя. Вы сказали только потому, что повторяли то, что́ говорит церковь. А этого то и не нужно, не должно, нельзя, грех делать. Как сказать то, чем я живу. Я все-таки скажу — не то, во что́ я верю, а то, какое для меня значение имеет Христос и его учение. Это кажется то, о чем вы спрашиваете.
Я живу и мы все живем, как скоты, и также издохнем. Для того, чтобы спастись от этого ужасного положения, нам дано Христом спасение. –
Кто такой Христос? Бог или человек? — Он то, что́ он говорит. Он говорит, что он сын Божий, он говорит, что он сын человеческий, он говорит: Я то, что́ говорю вам. Я путь и истина. Вот он это самое, что́ он говорит о себе. А как только хотели все это свести в одно и сказали: он Богъ, 2-е лицо троицы, — то вышло кощунство, ложь и глупость. Если бы он это был, он бы сумел сказать. Он дал нам спасенье. Чем? Тем, что научил нас дать нашей жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Научил он нас этому всем учением, жизнью и смертью. Чтобы спастись, надо следовать этому учению. Учение вы знаете.