Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

До меня случайно, через двадцатые руки, дошла весть, что умер он в лагере, вскоре по прибытии его этапа. Роза Яковлевна, год проработавшая врачом в Архангельске, перед окончанием срока ссылки Дмитрия Михайловича вернулась в Ленинград, чтобы приискать ему прибежище за сто с лишним километров от Ленинграда. Накануне окончания срока за Дмитрием Михайловичем ночью пришли. Розу Яковлевну известили его соквартиранты. Она приехала на несколько дней в Архангельск, а когда вернулась в Ленинград, то арестовали и ее.

Москва, 1969

Прощание с Севером

Расплясались, разгулялись бесы

По России вдоль и поперек.

В начале лета 36-го года в газетах опубликовали проект новой Конституции, которой потом присвоили наименование «Сталинской». Было написано, что в выработке проекта принимают участие в числе других Бухарин и Радек. Конституция даровала избирательное право сословиям, которые до сих пор таковым не пользовались: духовенству, бывшим торговцам, «кулакам» и всяким прочим ci-devants[33]. Казалось бы, есть от чего возликовать. Этот невиданный по широте демократический жест Советского правительства вызвал в иных умах переворот. Но меня, хоть и молодого, но уже стреляного воробья, провести на мякине Конституции было невозможно. Я говорил своим ближайшим друзьям – Новомбергским, Окатову, Пинесу, – что означает сей манифест: «мертвым – свободу, живых – под арест». Их мнение не расходилось с моим. Но я все-таки не мог предвидеть, сколь близка к истине моя невеселая шутка.

Надо отдать справедливость Сталину: он знал психологию черни, обывательскую психологию и умел на ней играть.

Чернь обожает зрелища, от которых пахнет кровью. Чернь падка до всякой уголовщины.

Что проку от того, что ты в докладах, речах и постановлениях долдонишь про своих противников: они-де, мол, извращают учение Маркса-Энгельса-Ленина?

«А шут вас разберет, кто вернее толкует ваш талмуд! – почесывая плешь, думает обыватель. – Не нашего ума это дело. Вон Зиновьев сколько лет в партии состоял, сколько около Ильича терся, в шалаше вместе с ним хоронился, а ведь брякнул же про него на дискуссии: “У дядюшки у Якова хватит про всякого”. И кто из вас раскумекал погудки “дядюшки Якова” – ты ли» Сталин, левые или правые – от этого мне, простому обывателю, право же, ни тепло, ни холодно».

Но если перед обывателем, во все века любившим читать про сыщиков и про разбойника Чуркина, во все века любившим читать про Анну Редклиф и Александра Дюма» развернуть роман приключений и ужасов, обыватель не заметит, что роман сметан на живую нитку, не задумается над тем, что перед ним: художественное произведение или изделие литературного закройщика, что перед ним: «Преступление и наказание» или роман, изготовленный Синим домино и печатающийся фельетонами в «Новостях дня», – его захватит сюжет.

В романе, канву которого плел Сталин, что ни глава, то новый поворот. Его идейные противники – не просто ревизионисты, оппортунисты, загибщики, искривляющие генеральную линию партии. Они – вредители, они – диверсанты: они отравляли воду в колодцах, взрывали шахты, сбрасывали под откос поезда. Они – шпионы, изменники родины: они еще в утробе матери были связаны с иностранными разведками и мечтали дорваться до власти для того, чтобы завтра же уступить ее чужеземцам; они распродавали родину: кто – оптом, кто – в розницу. Они – террористы. Они выстрелом из револьвера покончили с Кировым. Еще ужаснее – они отравители, действовавшие с помощью убийц в белых халатах.

Такие сюжетные ходы возбуждали любопытство обывателя и разжигали в нем злобу. Взрывы шахт, отравления колодцев, крушение поездов – это уже не теоретические тонкости. Это затрагивает благосостояние обывателя, это опасно для его жизни и для жизни его близких, возмущает его благородные чувства.

«Ну, раз они шпионы, убийцы, вредители, отравители, – а ведь они же в этом сознаются, газетные листы сверху донизу заполнены их повестями и рассказами, – так туда им и дорога».

И когда, после очередного процесса, обывателям внушали, что вокруг любого из них полным-полно «врагов народа», только не крупного разбора, то многие обыватели таким внушениям поддавались легко – и ну обнюхивать каждый куст!

20 августа 1936 года начался процесс «троцкистско-зиновьевского террористического центра». Главными действующими лицами его были, как и в 35-м году, Зиновьев и Каменев, от процесса до процесса сидевшие в тюрьме. За этот промежуток времени Каменева судили еще раз негласно и добавили ему к пяти годам заключения, которые он получил в 35-м году, еще пять лет. Среди второстепенных и третьестепенных действующих лиц в этом новом варианте пьесы произошла перетасовка: все, фигурировавшие в 35-м году, кроме Евдокимова и Бакаева, не появились на сцене, вместо почему-то вычеркнутых из списка выпустили других. Обвиняли «террористический центр» не только в том, что он убил Кирова и замышлял убить Сталина, но и в том, что он замышлял убить так или иначе впоследствии истребленных Сталиным Коссиора, Постышева, Орджоникидзе.

Было очевидно, что и суд, и казнь – это возмездие «ленинской гвардии» за все ее многообразные преступления перед человечностью, что такой конец для садиста Зиновьева и для всех, кто в октябре 17-го года ввергнул или хотя бы помогал сталкивать Россию в пучину зол, исторически закономерен и справедлив, что взявшие меч от того же самого меча и гибнут.

«…революция отверзтый гроб для добродетели и – самого злодейства, – писал Карамзин в “Письмах русского путешественника”. – Всякие… насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот».

Было очевидно, что почти у всех «ленинских гвардейцев» вместо души – зловонный пар. Как угодливо все они, кроме Ивана Никитича Смирнова, оговаривали и топили на процессе самих себя и друг друга!

От подсудимых не отставали и те, кто еще находился на свободе. Они не просто отрекались от своих убеждений – они оплевывали их, оплевывали бывшего своего вождя Троцкого, оплевывали соратников. 21 августа «Правда» напечатала отклик Раковского, которого будут судить в 38-м году вместе с Бухариным и Рыковым: «Не должно быть никакой пощады!» и отклик Пятакова, которого чуть ли не в тот же день схватят и будут судить несколько месяцев спустя: «Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей», а 24 августа, – в том же номере, где опубликован приговор, вынесенный 24 августа, почему-то в 2 часа 30 минут утра, – отклик бывшего секретаря ЦК Преображенского «За высшую меру измены и подлости – высшую меру наказания!» – отклик, заканчивавшийся верхним «до»: «Пусть будет трижды проклято это мое позорное прошлое!» В «Известиях» от 21 августа помещена статья обер-троцкиста Карла Радека под названием: «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман Троцкий» – помещена накануне или, во всяком случае, за несколько дней до ареста автора. «Известия» печатали корреспонденции «из зала суда», принадлежавшие перу журналиста Изгоева, который в этих своих корреспонденциях не поскупился на бранные эпитеты для подсудимых. В ежовщину этот мастер орнаментальной прозы тоже не миновал Лубянки.