Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Сталина он называет «персональным (?) воплощением ума и воли партии».

Единственный из всех оппозиционеров, Бухарин сошел с трибуны, сопровождаемый «продолжительными аплодисментами». Эта ремарка свидетельствует о том, что из бывших врагов Бухарин был в наибольшей милости у Сталина.

Рыков заявил:

Разгром правого уклона был совершенно необходим…

Правая оппозиция, к которой я принадлежал» разбита вдребезги…

Несмотря на эти признания, к Рыкову отношение съезда, а следовательно – Сталина, было жестким.

Я хочу характеризовать роль тов. Сталина в первое время после Владимира Ильича…

Его перебивают:

Знаем и без тебя!

…урок, который мне был дан, который я продумал до конца за эти годы…

Опять голос с места:

Что-то не видно.

И хотя ему аплодировали, но не «продолжительно», а голос с места зловеще крикнул ему вдогонку: «Посмотрим». Мол, посмотрим, как-то ты будешь себя вести…

Продолжительно аплодировали Бухарину. Аплодировали Зиновьеву, Каменеву, Пятакову, Радеку, Рыкову. Томскому не аплодировали. Стало быть, с него опалу Сталин не снял. А между тем выступил Томский так же «благородно» и «смело», как Бухарин и Каменев. Он сказал:

Партия правильно осудила мою близость со Смирновым, которая давала возможность прикрываться моим именем контрреволюционной группировке Эйсмонта – Смирнова.

…Для Дмитрия Михайловича не было большего удовольствия, как доставлять удовольствие другим. Он любил делать подарки, любил угощать.

– Действуйте, – обычно говорил он мне, указывая на стол, и если я не очень уверенно «действовал», то дрожащими руками делал мне бутерброд. (После того, как он посидел в Ленинграде, в промозглой, с крысами, одиночке, а потом в централе, руки у него тряслись, как у пьяницы.)

Зная пристрастие моей матери к Художественному театру, он подарил ей снимки Качалова в разных ролях, хотя сам не любил Художественного театра и не любил Качалова – его театральные симпатии принадлежали Мейерхольду и Михаилу Чехову, а музыкальные, если говорить о его современниках, Шостаковичу и Отто Клемпереру. 19 августа 36-го года он принес нам яблок. Мы с матерью забыли, что сегодня – Преображение, а он, еврей, нам, православным, напомнил.

Я никогда не спрашивал Дмитрия Михайловича напрямик: христианин ли он. Я знал, что он верит в Бога – Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым, что Христос и христианство значат для него бесконечно много. И я знал, я ощущал самое важное: если не плотью, то духом он во Христа крестился и во Христа облекся.

Зимой я промучился несколько дней с воспалением среднего уха. Наконец боль отпустила. Я лег и заснул днем у себя в «купе». И вдруг проснулся словно от чьего-то бережного прикосновения. Поднимаю глаза – у моей постели сидит Дмитрий Михайлович и, глядя на меня, обеспокоенно ждет, когда я проснусь. У меня сполз бинт, и он, несмотря на дрожь в руках, перебинтовал мне ухо с ловкостью опытной медицинской сестры.

У Дмитрия Михайловича возникла дружба с моей матерью, как только они познакомились. Я никогда, ни прежде, ни после, не наблюдал, чтобы люди, до этого дня знавшие друг о друге понаслышке, так быстро ощутили духовную близость. Дмитрий Михайлович обращался к моей матери почти всегда с прибавлением постоянного эпитета, «Милая Елена Михайловна», – как-то особенно ласково выговаривал. Когда я уезжал из Архангельска» он подарил мне на память сборник северных частушек и на титульном листе выписал из книги две строчки:

Матушка родимая —Свеча неугасимая.

Перед моим отъездом из Архангельска он признавался, что завидует мне: у меня есть родной дом, а куда денется он? В Ленинграде его не пропишут. Подумывал о Кашире, где в то время жил кончивший срок саратовской ссылки Иванов-Разумник, В том, что в Архангельске его не задержат, он не сомневался.

Он писал мне и моей матери в Перемышль» мы ему писали в Архангельск, звали в Перемышль, обещали найти ему пристанище у хороших людей. К одному из его писем сделала коротенькую приписоч-ку Роза Яковлевна. В ее приписке была такая фраза: «Спасибо вам за вашу любовь к Дмитрию Михайловичу».

…В феврале 37-го года я собрался недельки на две в Москву. В день отъезда почтальон принес мне открытку из Архангельска от Борната. Несколько строк он приписал так, что для того» чтобы их прочесть, надо было перевернуть открытку.

Внезапно буквы запрыгали у меня перед глазами. В приписке Борнат «конспиративно» сообщал: «Давид Моисеевич болен. Не пишите ему».

Я прочитал эти две фразы про себя, потом, все еще не понимая их непоправимого смысла, – вслух. И вслед за тем по-предвесеннему молодой, яркий солнечный свет померк для меня. Все стало серым, тусклым и каким-то совершенно ненужным. Расхотелось ехать в Москву. Расхотелось куда-то и к чему-то стремиться. Расхотелось жить на земле. И когтистою тяжестью навалилась на сердце тоска.

С течением времени моя тоска по Дмитрию Михайловичу ослабела. Но такой ли уж чудодейственный врач хваленое время? Если рана – глубокая, то она хоть и затянется, зарубцуется, а все же нет-нет да и заноет. И если чьи-то черты были тебе воистину дороги, то самое большее, что может сделать время, – это накинуть на них прозрачный покров, но, покуда ты жив, оно не изгладит их из твоей памяти и не сотрет. Если у тебя отняли нечто и впрямь драгоценное, тоска по утраченному притупится, но зато распространится и вширь и вглубь, овладеет всем твоим существом, врастет в тебя, пустит узловатые, цепкие корни.

…Я прислушиваюсь к моей душе. Там, где когда-то шелестели редкие купы, теперь шумит заповедный лес, и шум этот год от году внятней и отрадней для слуха.

…На протяжении не лет, а целых десятилетий, в разных городах: в Москве, в Калуге, в Ленинграде, в Тарусе – мне мерещилось, что навстречу идет Дмитрий Михайлович. Я так страстно мечтал с ним увидеться, что в каждом сколько-нибудь похожем на него высоком, сутулом человеке в пенсне мне наперекор рассудку чудился он.

До меня случайно, через двадцатые руки, дошла весть, что умер он в лагере, вскоре по прибытии его этапа. Роза Яковлевна, год проработавшая врачом в Архангельске, перед окончанием срока ссылки Дмитрия Михайловича вернулась в Ленинград, чтобы приискать ему прибежище за сто с лишним километров от Ленинграда. Накануне окончания срока за Дмитрием Михайловичем ночью пришли. Розу Яковлевну известили его соквартиранты. Она приехала на несколько дней в Архангельск, а когда вернулась в Ленинград, то арестовали и ее.

Москва, 1969

Прощание с Севером

Расплясались, разгулялись бесы