Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

Мать организовала все. В открытой легковой машине приехал Василий, и мы помчались в Вальдесру.

Редлих все еще сидел возле мертвого сына. Рядом с ним стояли его соседи. Они увидели нас, и их словно ветром сдуло. Бросив короткий взгляд на мертвого Рольфа, Василий перевернул его на живот. «У него внизу все разворочено», — сказал он.

По его приказанию тело Рольфа перевезли в Кепеник, в военный госпиталь.

Вернули его только через десять дней, и Редлих смог похоронить своего сына.

В той же легковушке мы вернулись домой. Редлиха мы тоже взяли с собой.

Василий поднял его с земли и почти донес до машины. В Каульсдорфе я уступил ему свою комнату, а сам перешел в комнату матери.

Редлих выходил из комнаты только в уборную. Остальное время он лежал на кровати, молча глядя в потолок.

Жена соседа-нациста, тоже нашедшая приют в нашем доме, по-матерински заботилась о Редлихе. Муж ее был арестован — его выдали бывшие соратники по партии.

«И зачем он рассказывал всем, что был постоянным собутыльником Геринга», — жаловалась она. — «Это возбуждает у людей лишь зависть».

На 9 мая 1945 года был намечен большой праздник в честь безоговорочной капитуляции Германии. По этому поводу русские задумали устроить на Александерплац грандиозный фейерверк. Об этом нам рассказал Василий.

«К сожалению», — прибавил он, — «у меня нет времени отвезти вас туда».

Он, наверное, и не мог этого сделать. Но мы решили обязательно попасть на праздник. Ранним утром следующего дня наша троица — мать, Мартхен и я — отправилась в путь. За главного в доме осталась фрау Риттер, а наша соседка-нацистка опекала старого Редлиха.

День выдался необычно жаркий. Дороги были пусты — ни одной машины.

Иногда проезжали, не останавливаясь, советские военные грузовики. О городском транспорте нечего было и мечтать. По пути к Александерплац какой-то прохожий рассказал нам, что снова, хотя и нерегулярно, ходят электрички. Однако вокзал в Лихтенберге, мимо которого мы проходили, был закрыт. Мы шли по Франкфуртераллее в направлении Штраусбергерплац. И чем дольше мы шли, тем сильнее ощущали знакомый, ставший уже привычным, сладковатый трупный запах, смешанный с запахами гари и кирпичной пыли.

Широкая когда-то улица местами была так сильно разрушена, что даже приходилось искать ее между грудами обломков и щебня.

Штраусбергерплац больше не существовала, и на какое-то время мы потеряли ориентацию.

«Александерплац должна быть где-то там».

Мартхен показала куда-то в западном направлении.

Мы перелезли через горы обломков и мусора и оказались на узкой улице, которую, видимо, уже привели в относительный порядок.

«Теперь я знаю, куда мы пришли!» — воскликнула Мартхен. — «Это, кажется, Мемхартштрассе. Она ведет прямо к Александерплац».

«Как же мы смогли вдруг очутиться на Мемхартштрассе? Она ведь находится по другую сторону Александерплац», — сказала мать.

Она прошла несколько шагов в противоположном направлении. Вдруг она поскользнулась и упала. Мы бросились к ней и помогли подняться. Мартхен стряхнула с матери пыль. Впрочем, мы выглядели немногим лучше. Тут я увидел, на чем поскользнулась мать. Это была перчатка, показавшаяся мне несколько странной. Я поднял ее. В перчатке была полуразложившаяся, отвратительно вонявшая кисть человеческой руки. Взглянув на содержимое перчатки, мать закричала, как будто ее резали. Испуганная ее криком Мартхен посмотрела на меня и на перчатку, которую я все еще держал в руках-. Ее тут же стошнило.

Вдруг мать побежала обратно. Нам с трудом удалось догнать ее.

Мартхен уже забыла о своей тошноте. Взяв мать под руки, мы осторожно повели ее назад, обогнули злополучное место и действительно вышли на Александерплац. Мартхен оказалась права, однако нам пришлось сделать изрядный крюк, прежде чем мы через груды обломков и щебня добрались до цели.

День уже давно перевалил на вторую половину. Мы уселись у каких-то развалин и развернули свои бутерброды. Солдатский хлеб был отвратителен на вкус, но нам очень хотелось есть.

И здесь я в первый раз увидел американца. С нашего места я прекрасно мог рассмотреть его. На голове у американца был белый шлем. Выскочив из джипа, он обнял проходившего мимо красноармейца. Его товарищи тоже вышли из машины и обменялись с русским энергичными рукопожатиями.

«Нехватает только, чтобы к ним подъехали эсэсовцы в парадных формах и белых перчатках и тоже приняли в этом участие», — подумал я.

«Мама, смотри, это американцы», — сказал я, указывая на «джип».

Обе женщины поднялись со своих мест, разглядывая машину.

«И в самом деле, американцы», — сказала через некоторое время Мартхен.

Неожиданно перед нами выросли русские солдаты и согнали нас с места.

«Немцам не положено», — усмехнулась Мартхен.

Мы смешались с толпой других зрителей. К сожалению, с нового места нам почти ничего не было видно.

«Жаль», — вздохнула мать. — «Место на развалинах было почти как ложа. Русские, оказывается, тоже антисемиты».

Мартхен, продолжая улыбаться, ничего не ответила. Мы увидели подходившую к нам фрау Плац, которая энергично махала нам рукой. Следом за ней шел Ганс Кохман.

«Регина и супруги Карфункельштейн стоят на другой стороне — оттуда лучше видно».

«Что, у господина Карфункельштейна ложа?» — спросила Мартхен. Фрау Плац засмеялась.

«Нет-нет, они тоже стоят».

Мать представила ей Мартхен. Фрау Плац по очереди обняла всех.

«Господи, да ты совсем не вырос», — сказала она, глядя на меня.

«Ты что, слепая?» — мать притянула меня к себе.

Фрау Плац смущенно обернулась к Гансу Кохману.

«В этом возрасте растут еще не так быстро», — попытался помочь ей Кохман.

Через толпу мы протиснулись на противоположную сторону.

«Ну, все уже позади», — улыбнулась нам фрау Карфункельштейн.

Ее муж рассказал, что на уличных фонарях вдоль Шарлоттенбургершоссе и Бисмаркштрассе до поворота на Адольф-Гитлер-плац висели трупы эсэсовцев.

Говорят, среди повешенных — семья Геббельса. «Сам я, правда, не видел, но есть очевидцы».

«Не может быть!» — воскликнула Мартхен.

«Мне говорили — есть очевидцы», — повторил Карфункельштейн. — «Там, должно быть, непереносимо воняет. Но русские запретили снимать трупы с фонарей».

«Вполне может быть», — согласился Ганс Кохман. Внезапно раздался громкий треск. В небе вспыхнули разноцветные огни фейерверка. На очищенной от обломков и щебня площади русские начали танцевать краковяк, приглашая товарищей по оружию танцевать вместе с ними.