Олег Калугин - Прощай, Лубянка!

Примерно за год до командировки в Нью-Йорк Борис Иванов принимал Шевченко в Ясенево, а затем поручил мне переговорить с ним об анонимке, обвинявшей Шевченко в получении взятки в валюте за помощь в выезде одной советской гражданки в США. Шевченко зашел ко мне в кабинет, мы мило побеседовали, выпили кофе с коньяком, и я пообещал разобраться с авторством подметного письма.

Сообщение Дроздова свидетельствовало о ненормальной обстановке, складывающейся вокруг Шевченко, происхождение которой было неясно. Возможно, тут продолжалась травля его со стороны того же, все еще не раскрытого анонима. Тем не менее материал был доложен Крючкову, не придавшему ему большого значения.

Через месяц пришло еще одно послание Дроздова, на этот раз выдержанное в панических тонах. Резидент писал, что Шевченко запил, избегает встреч с советскими людьми и принятие мер уже не терпит отлагательства. Информация на этот раз ушла в МИД и ЦК КПСС.

Тревожные сигналы из КГБ побудили руководство МИД вызвать Шевченко из Нью-Йорка для профилактической беседы. Текст телеграммы готовился в МИД, но составили его там столь неуклюже и неубедительно, что Шевченко, действительно сотрудничавший с ЦРУ, с испугу воспринял ее как приглашение на смертную казнь. В результате — побег, просьба о политическом убежище и крупный международный скандал. В тот поздний вечер, когда пришло известие об исчезновении Шевченко, я позвонил на квартиру первому заместителю министра иностранных дел Мальцеву и сообщил о происшедшем. Наутро завертелась телефонно-бумажная карусель. Громыко в беседе с Андроповым сказал, что, возможно, у него и был такой помощник, но всех он помнить не может. Председатель КГБ среагировал тем, что стал корить своих подчиненных за непроверенную информацию о якобы близких отношениях между Шевченко и Громыко. И только после того, как заместитель начальника Второго Главка Федор Щербак показал изъятые на квартире Шевченко семейные фотографии, на которых Шевченко и его жена поедали шашлыки на пикнике в загородной вилле Громыко, Андропов смущенно пробормотал: «Ах, Андрей Андреевич!»

Весной 1979 года я съездил в Финляндию на встречу с одним из агентов ЦРУ, завербованным в Греции. Встреча не внесла полной ясности в причины, побудившие его пойти на контакт с советской разведкой. Тем не менее настроение у меня было приподнятое до тех пор, пока поезд Хельсинки — Москва не остановился на маленькой пограничной станции Вайникала. Разглядывая через окно вагона уютные одноэтажные домики, пробивающиеся вдоль шпал ранние зеленые стебельки, я неожиданно почувствовал какую-то внутреннюю тревогу, как будто я расставался навсегда со свободным миром, с его противоречивой, но увлекательной и красочной жизнью.

Через час поезд подошел к перрону выборгского вокзала. Серые, грязноватые будни вечерними сумерками закрыли все, что осталось позади.

А дома все шло своим чередом. Гремели фанфары победных рапортов об успехах развитого социализма. Критиков режима упрятывали за решетку или в психбольницы. С тех пор, как Андропов на коллегии КГБ в 1976 году объявил, что Андрей Сахаров является внутренним врагом номер один, Пятое управление подключило ПГУ к разработке совместных планов, направленных на дискредитацию и разложение немногочисленного диссидентского движения в СССР. От внешней контрразведки требовалось вербовать новых агентов, добывать информацию на радио «Свобода», в «НТС», «Международной амнистии», других антисоветских организациях, действующих на Западе.

Управление «К» занимало теперь подобающее место в системе КГБ во всем, что касалось организации работы контрразведки за границей. Пора было обобщать накопленный опыт, и я сел за написание учебника «Внешняя контрразведка». Несколько лекций о ЦРУ, прочитанных в Высшей школе и Краснознаменном институте КГБ, подтолкнули меня на мысль о диссертации. Я сдал на отлично экзамены кандидатского минимума и приступил к отбору материалов на тему «Подрывная деятельность американской разведки против СССР с территории третьих стран». Изобилие открытой и оперативной информации по этому вопросу позволило мне в краткие сроки подготовить объемистый труд, шлифовкой которого я занимался в выходные дни, каковых у меня практически не было, ибо несколько часов каждой субботы и нередко воскресенья я проводил в Ясенево. Но когда появлялись «окна», я вырывался в лес, на подмосковные водоемы, где с ружьем в руках отдыхал в тростниковых зарослях или на опушке, поджидая кабана или утку.

Я все еще жил радостным ощущением полезности и необходимости своего труда. Великие иллюзии, с юных лет определившие мое восприятие мира, не позволяли трезво оценивать происходящее. Я видел собственную страну из окна автомашины, отвозившей меня утром на работу и возвращавшей поздно вечером домой. Фортуна благоволила мне, и, за что я ни брался, все образовывалось и решалось самым наилучшим образом.

Иногда, правда, резким, отталкивающим диссонансом звучали, скажем, сообщения из Афганистана. В ночь на 22 января 1979 года начальником службы безопасности страны Сарвари лично были убиты руководитель мюридов Хазрат Моджадеди, четверо его сыновей и шесть племянников. Это уже походило на резню, а не политическую борьбу. Я вспоминал Сарвари, с которым встречался за полгода до этого, и не мог понять, как он решился пойти на такое зверское преступление.

А потом из Пномпеня поступили подробности массовых расправ «красных кхмеров» с гражданским населением. По телевидению показывали гигантские захоронения жертв полпотовского режима, трупы детей в школах, измученных, голодных людей.

Что-то не вязалась революционная поступь народов Востока с гуманистическими началами, заложенными в социалистической идее. Невольно напрашивались аналогии с нашим недавним прошлым, с нацистской Германией, с маоцзэдуновской «культурной революцией». Почему везде один почерк, один кровавый след, насилие, жестокость, бесчеловечность?

Я отмахивался от набегавших сомнений, стараясь находить объяснения: все это трудности роста, преодоление вековой отсталости, специфика азиатских народов, их психического склада. Мы, будучи страной евроазиатской, уже прошли эту фазу развития, и нам не грозит возврат к прошлому.

Оставалось три месяца до официального объявления о моем переводе на работу в Ленинград. В ритме повседневной жизни не отмечалось никаких тревожных перемен. В августе секретарь парткома предложил мне написать статью в журнал «Разведчик» по проблеме бдительности в партийных организациях загранрезидентур. Как раз в это время в первичных партячейках обсуждалось очередное постановление ЦК КПСС «О мерах по дальнейшему повышению политической бдительности советских людей» и надо было «отреагировать». Свою статью я решил проиллюстрировать примером из жизни одной резидентуры, где провинился работник внешней контрразведки — протеже Цинева.