Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт
Только стук железных подков на немецких сапогах и грохот немецких машин, проносящихся на бешеной скорости, отдаются на пустынных улицах. В большинстве домов закрыты ставни. Все правительственные учреждения, министерства, большие отели заняты немцами, как и частные особняки богатых еврейских семейств46.
При немецкой оккупации русским рабочим пришлось еще тяжелее. «Немногочисленные французские компании, которые не были реквизированы немцами, предпочитают нанимать французов», – писала в дневнике Ольга Хендрикова, добавляя, что это заставляет эмигрантов устраиваться на работу на немецкие предприятия. Неудивительно, что они так стремились уехать; те, кому удавалось получить драгоценную американскую визу, рыдали от облегчения47. США стали желанным убежищем для многих представителей русской колонии в Париже, особенно евреев. Владимир Набоков с женой Верой бежали незадолго до взятия немцами Парижа и обосновались в Нью-Йорке. Стравинский уехал в США в предыдущем сентябре, хотя в 1934 году получил французское гражданство и приобрел жилье в Париже. Оба они впоследствии добились успеха и разбогатели на новой родине в Америке. Марк Шагал предусмотрительно перебрался в Соединенные Штаты в 1941 году; он заблаговременно вывез свои картины из Парижа, а сам жил в сельском Провансе, но когда гестапо начало преследовать французских евреев, решил, что надо убираться – и поскорее. Они с женой уехали через испанскую границу в Мадрид и 11 мая 1941 года отплыли в Нью-Йорк из Лиссабона. Большинство жителей его любимого штетля в Витебске, около шестнадцати тысяч евреев, были уничтожены нацистами в том октябре.
Другой член первоначальной колонии художников на Монпарнасе 1900-х годов, тоже еврей, Хаим Сутин, остался в Париже, хотя и прятался в Шампиньи-на-Марне в юго-восточных пригородах. Он продолжал писать, но страдал от острых приступов боли, вызванных язвой. В июле 1943 года ему пришлось обратиться за медицинской помощью, и в госпитале Санте ему сделали операцию, однако сутки спустя, 9 августа, он умер и был похоронен на Монпарнасе. На похоронах присутствовали Пикассо и Жан Кокто48.
Керенский в числе прочих издателей русской эмигрантской прессы после вторжения немцев был вынужден закрыть свою газету и уехал в США. Писатели Василий Яновский, Марк Алданов и Андрей Седых тоже перебрались в Америку во время войны. Нина Берберова не уезжала вплоть до 1950 года, после чего сделала успешную писательскую и научную карьеру в Йеле и Принстоне. Еще несколько парижских русских вернулись в СССР: Александр Вертинский получил разрешение на въезд в 1943 году и много гастролировал до своей смерти в Ленинграде в 1957-м. Ирина Одоевцева доказала, что никогда не поздно вернуться на родину: пережив войну в Биаррице, откуда уехала в 1946 году, она до 1987-го оставалась во Франции и, наконец, вернулась в Россию в почтенном возрасте девяносто одного года – ее приняли с распростертыми объятиями и большой помпой. Она опубликовала книгу воспоминаний об эмиграции – «На берегах Сены» – и давала множество интервью, как уникальный свидетель жизни эмигрантов в Париже, до самой своей смерти в Ленинграде в 1990 году.
Однако были среди эмигрантов и такие, кто остался во Франции – хотя преимущественно вне Парижа – в период германской оккупации. Другим удалось выехать в неоккупированную зону: Бунин, например, отправился на юг, в Грасс. Но и для них то был мучительный период крайней бедности и голода. Некоторым помешало уехать состояние здоровья. Поэтесса Ирина Кнорринг, страдавшая тяжелым диабетом, умерла в возрасте тридцати семи лет в Париже в 1943 году; Анна Ахматова вспомнила по этому случаю свои строки: «Но вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной». Александр Ремизов оказался еще одним пленником болезни: весной 1940 года бомба упала на улицу Буало, где он жил, и Ремизова, который не мог спуститься в бомбоубежище, сильно поранило осколками стекла. Он жил в постоянном ужасе от воздушных налетов, но его жена была слишком больна, чтобы двигаться с места. Серафима вскоре умерла, и Ремизов один переживал немецкую оккупацию. Он быстро терял зрение и уже не видел, что пишет. Однако бежать ему было некуда. Когда Андрей Седых навестил Ремизова, то пришел в ужас от того, насколько он «превратился в развалину, врос в землю, по-прежнему глядел с ужасом, словно после бомбардировки. Он в точности походил на гнома из старых сказок, весь сгорбился и ничего не видел, только различал какие-то формы». Несколько сердобольных русских женщин приходили к Ремизову, чтобы убрать у него в комнате, накормить его и почитать вслух. Ему предлагали вернуться в Россию, но Ремизов отказывался, говоря, что даже свою улицу в Отейле не может перейти, так как же ему приспосабливаться в Советском Союзе? Тем не менее он продолжал кое-как писать свои загадочные мистические сказки и иллюстрировать их, вплоть до одинокой и мучительной кончины в Париже в 1957 году49.
Дмитрий Мережковский с Зинаидой Гиппиус встретили первые дни войны в Биаррице, а затем вернулись в Париж, где Мережковский умер от кровоизлияния в мозг в декабре 1941 года, измученный войной, голодом и финансовыми проблемами. Практически все в русской колонии отвернулись от него после выступления на немецком радио в июне 1941 года, когда он поддержал нападение Гитлера на СССР – операцию «Барбаросса». Яростный антикоммунист, он превозносил «героический поход» немецкой армии против Советского Союза50. На отпевание в церкви на улице Дарю, которое проводил митрополит Евлогий, явилось не более сорока престарелых русских эмигрантов, прочитавших некролог в «Пари-суар». Мережковского похоронили на русском православном кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Неудивительно, что столь мало людей собралось на похороны одного из ведущих интеллектуалов русского зарубежья: зима 1941 года выдалась особенно холодной, все голодали и беспокоились, как выжить самим. Зинаида
