Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Впрочем, сами стихотворцы к тому, что публика обходила их вниманием, относились с улыбкой. И в том же апреле мало кому известное петербургское издательство «Журавль» выпустило сборник «заклятых смехом» поэтов, называвших себя «гилейцами» или «будетлянами». Последнее слово было придумано одним из этих «будетлян», Виктором Хлебниковым, который и придумал название изданной книжки – «Садок судей». Напечатана она была на оборотной (жёлтой) стороне бумаги, предназначенной для обоев. В ней демонстративно не употреблялись некоторые буквы российского алфавита: «ять», «фита», «ижица», «твёрдый знак». Тираж был небольшой – всего 300 экземпляров. Но сборник громко призывал:

«Рассмейтесь, смехачи!»

Смысл названия своей книжки – «Садок судей» – сами «гилейцы-будетляне» растолковывали так: поскольку «садок» – это ловушка для зверей и дичи, устройство для сохранения пойманной рыбы, то «садок судей» — это некое «устройство» или «ловушка», которую соорудили некие «судьи» для того, чтобы устроить над пойманными суд.

Один из гилейцев, Василий Каменский, потом прямо заявлял, что их сборник стал бомбой, брошенной…

«… в уездную безотрадную улицу общего бытия, …она с оглушительным грохотом разорвалась… на мирной дряхлой улице литературы».

В честь такого необыкновенного события был совершен «весенний марш будетлян», в котором участвовали Давид Бурлюк, Василий Каменский и Виктор Хлебников. Участники «марша» с тюльпанами в петлицах торжественно прошли по петербургскому проспекту Каменного острова.

Маяковский об этом событии вряд ли что-то знал – ведь про «будетлян» в ту пору никто ещё слыхом не слыхивал, а книжица в 300 экземпляров могла взволновать лишь очень небольшую группу завзятых любителей поэзии. Впрочем, среди тех, кто на её выход откликнулся, был и всеми признанный поэт-символист Валерий Яковлевич Брюсов, написавший:

«Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса, и его авторы прежде всего стремятся поразить читателя и раздразнить критиков».

Лев Николаевич Толстой в самом начале 1910 года тоже возмущался. И даже опубликовал статью, в которой упомянул прочитанное им стихотворение, которое называлось «Хабанера-2». Оно принадлежало перу другого поэта левого толка – Игорю Северянину. Великого русского писателя задели строчки:

«Вонзите штопор в упругость пробки —

и взоры женщин не будут робки!»

Толстой написал:

«И такую гнусность смеют считать за стихи? Чем занимаются, чем занимаются? И это литература?! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство невероятное, а у них – упругость пробки!»

Говоря о виселицах, Толстой имел в виду военно-полевые суды, приговаривавшие террористов к смертной казни через повешенье.

Наступило лето.

Саратовский епископ Гермоген (Долганов) выступил с требованием отлучить от Русской православной церкви Дмитрия Мережковского, автора «клеветнической» книги «Больная Россия».

Сам Мережковский в это время (в связи с ухудшившимся здоровьем) находился во Франции, где писал вторую книгу своей трилогии «Царство Зверя» – «Александр I» (первой была драма «Павел I»).

А в студии Станислава Жуковского начались каникулы, и неудовлетворённый четырьмя месяцами обучения Маяковский отправился в Саратов – по приглашению Николая Хлёстова, своего доброго приятеля и бывшего сокамерника.

Эта поездка вольного художника Маяковского подтверждает наше предположение о том, что прочных связей с революционными партиями у него не было – ведь если бы он состоял членом какой-либо подпольной организации, то вряд ли ему позволили бы так вольно распоряжаться своим временем и самим собою.

Хлёстов потом вспоминал:

«Часто мы уходили на Волгу с Володей вдвоём по утрам. Брали небольшую лодку и отправлялись в поход. Володя любил тянуть лодку лямкой и имел очень живописный вид, когда, полуодетый, закинув за плечо бичеву, поддерживал её одной рукой, широко шагая, размахивая в такт рукой. Я сидел на корме и, конечно, пел. Когда предлагал ему меняться местами, он отказывался:

– Нет, я потяну, а ты сиди, пой про Степана, пой во весь голос!

И гремел своим басом на всю Волгу:

– Ог-го-го!

Шагал и широко и быстро, а иногда бежал по влажному, плотному песку. Лодка легко скользила по реке, а за кормой бурлила вода…

Выбрав живописное место, мы останавливались, купались, загорали, разводили костёр, пили чай, закусывали. Вот здесь-то он мне рассказывал о своей жизни в Грузии, об отце, друзьях детства, даже, увлёкшись, говорил по-грузински. Потом мы с ним вместе пели: «Из-за острова на стрежень», «Трансвааль, Трансвааль, страна моя»».

Песнями дело не ограничивалось. Николай Хлёстов приобщал Маяковского и к серьёзной музыке:

«Помню, ко мне в Саратове приходил мой товарищ, пианист, и играл нам Шопена. Вальсы Володя похвалил, но как-то равнодушно, зато „Революционный этюд“ Шопена произвёл на него сильное впечатление, и он восхищённо сказал:

– Вот это музыка!

Из оперных арий Маяковский любил больше всего арию князя Игоря».

Ария эта, как известно, начинается со слов: «О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить». Если вспомнить о том, что узникам царских тюрем за своё освобождение нередко приходилось платить сделкой с совестью, эти слова начинают звучать весьма драматично.

Николай Хлёстов:

«Слушали мы вместе с ним сонаты Бетховена: Восьмую, Четырнадцатую, „Аппассионату“ – и „Прелюдии“ Рахманинова… Эти пьесы ему также нравились. Особенно сонаты Бетховена».

В конце июля чудный саратовский отдых пришлось завершить – надо было устраивать учебные дела.

Возобновление учёбы

Николай Хлёстов, вскоре тоже вернувшийся в Москву и опять поселившийся у Маяковских, про своего приятеля написал:

«За лето он заметно изменился. Видимо, волжские просторы подействовали на него. Он стал как будто бы ещё выше, голос зазвучал громче, гуще, увереннее. Все его движения стали шире, стремительнее, энергичнее и приобрели какую-то удаль, размах».

Для продолжения учёбы Маяковский стал искать другую студию. Его будущая соученица, Лидия Александровна Иконникова, потом вспоминала:

«В Тихвинском переулке, на самом верху многоэтажного белого дома помещалась мастерская известного художника Петра Ивановича Келина, готовившего учеников в Училище живописи, ваяния и зодчества».