Романески - Ален Роб-Грийе
Однажды, во время гражданской войны в Испании (значит, мне было около 15 лет), мы всей семьей рассматривали книги в книжном магазине Жибера, в начале бульвара Сен-Мишель. Дело было в субботу вечером, и мы все, то есть отец, мама и я, разглядывали некий альбом, в котором были собраны свидетельства о чудовищных злодеяниях, творимых республиканцами; мои родители, кажется, тогда верили во все эти более или менее достоверные россказни. Фотографии в альбоме были довольно расплывчатыми и малоубедительными, и уж в любом случае гораздо менее впечатляющими и удовлетворяющими определенного рода любопытство, чем красивые порочные гравюры из труда «Смертная казнь в Турции в конце ХУЛ века».
Но одна фотография, более четкая, чем другие, привлекла наше внимание: на ней запечатлена очень молоденькая девушка в форме бойца интернациональной бригады, а по бокам стоят два фалангиста, только что захватившие ее в плен. Моя мать тотчас же громко замечает, что представительница враждебного лагеря во всяком случае весьма привлекательна и даже соблазнительна. «Тем лучше, — говорит отец, — парни смогут с ней немного позабавиться». Мужчины, ростом явно превосходящие девушку, держат ее за руки, держат крепко, каждый одной рукой сжимая тонкое запястье, а второй — локоть, как раз чуть выше сустава, и они улыбаются прямо в объектив. Они похожи на охотников, позирующих перед фотографом на фоне убитой дичи. Однако здесь молодая львица еще живая, а не мертвая. В ее глазах, словно бы ищущих путь к спасению, совершенно невозможный и невероятный, легко читается выражение смеси страха и бессильного бунта. Темные кудрявые волосы девушки спутаны и всклокочены, одна густая прядь спускается на висок (создается даже впечатление, что она колеблется), а другая, более короткая, падает на лоб; ворот ее куртки распахнут, белая блузка, похожая на мужскую рубашку, расстегнута, и это свидетельствует, что она оказала сопротивление и взять ее было нелегко. Трепещущая, разгоряченная яростной и отчаянной борьбой, потная, она сейчас, кажется, прекратила (временно) отбиваться. Она выглядит как прекрасное гибкое животное, попавшее в капкан и обезумевшее от страха…
«Тем лучше… Немного с ней позабавятся…» Мой отец не стал уточнять, какие именно забавы он имел в виду. Я понимаю, что ей предназначена в этой игре роль игрушки, маленькой мышки, бьющейся в когтях у кошки, нежной куколки с податливой плотью, отданной во власть любых моих капризов и прихотей, беззащитной и движущейся только ради моего удовольствия: она будет совершать тщетные усилия, чтобы вырваться, движимая чувством стыдливости, но эти рывки и напрасные потуги только еще больше возбудят и распалят меня, скоротечный бунт, только оттягивающий миг, когда я сожму ее в объятиях, сделает этот миг еще более вожделенным и сладостным; дрожь ее тела от первых обжигающих прикосновений вскоре превратится в долгие мучительные конвульсии, ибо она окажется в новых оковах, которые не только усилят ее очарование, но и лишат способности сопротивляться, и я смогу наслаждаться видом этих конвульсий бесконечно долго, начиная уже с этой ночи…
Мои родители, со своей стороны, ни словом не обмолвились об участи, которая ожидала отважную волонтерку после того, как победители уведут или утащат ее в какое-нибудь укромное место типа одиночной камеры, где очень тихо, где стены сияют белизной, где на маленьком окошке крепкая, прочная решетка, а на земляном полу разбросаны охапки соломы… И воцаряется плотная, вязкая тишина, некое подобие бездны, пучины, куда меня, я чувствую, затягивает неведомая сила… Мне предоставлена полная свобода действий, и я могу к традиционному и привычному изнасилованию присовокупить все способы унижения и поругания человеческого достоинства и человеческого тела по своему выбору, я смогу сам устанавливать порядок сексуальных пыток, в большей или меньшей степени известных, входящих, так сказать, в список мучений, которым обычно подвергают свои жертвы все насильники и который я благодаря моему воображению делаю все более обширным с каждым часом. Итак, для начала жертве в качестве «дрессировки» загоняют под ногти иголки, вновь принимаясь терзать ее израненные пальцы при малейшей заминке, если ей приказывают самой раздеться, чтобы предстать обнаженной перед своими повелителями-мучителями и позволить им любоваться нежными интимными частями ее тела, теми самыми, что они готовятся подвергнуть мукам.
Искупив своими страданиями просто так, на всякий случай, сомнительные бесчинства, якобы творимые красными в монастырях, слишком привлекательная пленница после многочисленных изнасилований, то более, то менее болезненных, сопровождаемых или прерываемых новыми, все более жестокими пытками, находила свой конец во дворе тюрьмы, приняв смерть от четырех скакунов кавалеристов-марокканцев, разорвавших ее на части. Причем марокканцы, дабы не прервать ее муки раньше времени и не оторвать прежде всего руки, где сочленения слабее, чем в других местах, сначала лишь чуть-чуть натягивали цепи, прикрепленные к запястьям, чтобы позволить судорогам пробегать по груди и животу, а телу биться в конвульсиях в то время, когда они мало-помалу широко разводили ей в стороны ноги…
Мое внимание часто привлекала полная какой-то неистовой силы иллюстрация на ту же тему — девушка и лошадь, — которую я нашел в громоздкой, всеобъемлющей, благонамеренной, мудрой и благонравной «Истории Франции» Анри Мартена, занимавшей почетное место на полках нашей скромной библиотеки в Керангофе. Отличавшая эту книгу какая-то воистину садистская чувственность в течение долгого времени питала мои сновидения. На ней была изображена королева Брунгильда, лет двадцати от роду, не больше, если верить юной свежести ее полностью обнаженного тела, которое бьется и извивается в сладострастном отчаянии и беспомощности (счастливое время невинности или лицемерная уловка?), в тот самый миг, когда ее уносит через острые скалы и дремучий лес необъезженный жеребец, к хвосту которого она привязана за ногу. Пылающая огнем грива коня, его пышный, словно султан, хвост, чьему величественному блеску и великолепию нисколько не вредит наличие страшного груза, длинные волосы жертвы, что струятся и колышутся, словно языки пламени горящего факела, в нескольких метрах от головы Брунгильды, — все содействует воспламенению окружающего пейзажа и всей картины. В огне бушующего пожара проходит сон, рассыпается в прах мечта, исчезает в пламени большой белоснежный мираж.
Мне приходят на память разговоры о приключениях, якобы пережитых Анри де Коринтом, я о них, как мне кажется, уже рассказывал в «Воспоминаниях о Золотом Треугольнике», в которых тоже речь шла о горячих,
