Жизнь и приключения русского Джеймса Бонда - Сергей Юрьевич Нечаев
«Назначенный <…> членом секретного комитета я уже видел полную и ужасную картину преступных чудовищных намерений заговорщиков. То, что нам было известно в Тульчине — только микроскопическая часть их ужасных проектов».
И в этом же письме он четко обозначил свою позицию по данному вопросу:
«Всякий честный человек, обожающий своего государя и добрый гражданин, а в особенности те, кто занимают важные посты, должны употребить все средства, находящиеся в их распоряжении, для открытия всех зачинщиков и соучастников этого гнусного заговора <…> Никакая личная симпатия, никакое внутреннее чувство не могут и не должны останавливать исполнение долга».
Исходя из этого и следует рассматривать все дальнейшие действия «палача» и «опричника» Чернышева.
По ряду свидетельств, он часто бывал грубым, жестким, агрессивным, гнусным инквизитором и т. д. и т. п. Вот только что это были за свидетельства?
На самом деле, если бы тот же Пестель остался жив, он, скорее всего, тоже взялся бы за перо, оставив для потомства мемуары, в которых обязательно «поквитался» бы со своими обидчиками, и прежде всего с арестовавшим его Чернышевым. Бумага, как известно, все стерпит. Только вот, как совершенно справедливо отмечает историк В.В. Кочеткова, в имеющихся мемуарах на эту тему «ни одного конкретного случая жестокого обращения Чернышева с заключенными не приводится. Все обвинения сводятся исключительно к эмоциальным выплескам».
Например, декабрист и ближайший сподвижник Пестеля А.В. Поджио написал о Чернышеве целую «поэму». Вот она:
«Итак, двигатель, и, можно сказать, единственный всего дела, был кто же? — Чернышев! Достаточно одного этого имени, чтобы обесславить, опозорить все это следственное дело. Один он его и вел, и направлял, и усложнял, и растягивал, насколько его скверной, злобной душе было угодно! Нет хитрости, нет коварства, нет самой утонченной подлости, прикрытой маскою то поддельного участия, то грозного углубления участи, которых бы не употреблял без устали этот непрестанный деятель для достижения своей цели. Начавши дело с самого Таганрога и ведя его сам лично, он знал, что только с нашей погибелью он и мог упрочить свою задуманную им будущность. Он так далеко зашел, успел так увлечь за собой Николая, подготовленного и весьма способного к восприимчивости системы с казнями и гонениями во всем ее объеме, что пятиться назад было невозможно и необходимо было идти вперед по верно проложенному кровавому пути. И этот путь прокладывать где же? — по России! По этой подобострастной смиреннице, чуждой всяких тех потрясений, которыми отличаются от нее все государства Европы».
Комментировать эти слова нет смысла. Любой осужденный преступник будет так писать о следователе по своему делу. Прочитав подобные «откровения», можно представить себе плохого следователя, но если посмотреть на личность самого Поджио, то картина получится иной. Этот человек высказывался за убийство царской семьи и подбивал своего друга С.Г. Волконского и других декабристов поднять восстание в Тульчине. Более того, на допросах он всячески подчеркивал и детализировал свою виновность. И в его словах не было заметно раскаяния, искреннего или мнимого, что было характерно для многих подследственных декабристов. Плюс он как будто сознательно отягощал вину своих соратников, особенно Пестеля, которого он называл человеком, использовавшим его в корыстных целях, а потом предавшим.
За все это «узник совести» Александр Поджио был приговорен к 20-летним каторжным работам. Наверное, иначе и быть не могло…
Человек, замысливший убийство царя и его семьи, жалуется нам на следователя, который якобы все направлял, усложнял и растягивал. А что он должен был делать? Не усложняя и ни во что не вникая, быстро оправдать его?
Декабрист Поджио утверждает, что его пытали. Но это не так. Пыток не было. Доказательство тому — свидетельство декабриста И.Д. Якушкина, который очень боялся пыток. В своих «Мемуарах» он потом написал: «По окончании допроса мне опять пришла мысль о пытке, и я был почти убежден, что на этот раз мне ее не миновать, но, к крайнему моему удивлению, Чернышев, очень грозно смотревший на меня во время допроса, взглянул улыбаясь на в[еликого] к[нязя] Мих[аила] Пав[ловича] и потом сказал мне довольно кротко, что мне зададут вопросы письменно, и что я должен буду отвечать также письменно».
Серьезный специалист по декабристскому движению М.В. Нечкина в своей книге об упомянутом выше Н.И. Лорере пишет, что тот сначала упорно и гордо отрицал свою причастность к тайному обществу, а потом, «видя из вопросов следствия, что ему уже почти все известно», вдруг пал духом и начал «сознаваться, сознаваться, волнуясь и плача». С вершин полного отрицания он пал до самых унизительных, молящих о помиловании писем, адресованных Чернышеву. Вот, например, одно из них, написанное 11 марта 1826 года:
«Ваше Сиятельство. Не смея вас беспокоить, зная что вы и без того озабочены делами, тепереча приступаю, если позволите с одной моей просьбой, не отриньте ее и будьте великодушны к моему несчастию и к моему горестному положению, спасите меня и облегчите мою участь. В бытность вашу в Тульчине с второго вашего допроса, мне изделаном, я, так сказать, отдал себя к вам в руки, может быть, сие есть признаком небесным благословением. Одно слово ваше государю может дать мне жизнь. Ваше Сиятельство! Дайте мне случай вас вечно по гроб свой считать своим благодетелем и благотворителем нашего целого бедного семейства; мне 28 лет, я могу быть еще полезным Августейшему монарху и Отечеству, я изделаюсь вновь опять человеком и тогда могу посвятить всю жизнь мою великодушному государю. Конечно, я виновен, но накажите меня, как заблудшую овцу, я более несчастлив, чем виновен.
Долее не смею утруждать вас моими строками: всем известны те подвиги и заслуги, кои вы оказали государю и нашему Отечеству. Окажите вашу благотворительность <…> Спасите наше семейство, сим вы дадите жизнь семидесятилетней престарелой моей матери, у которой единственной опорой я был. Ваше Сиятельство, вы сами были отец семейства, и сердцу вашему известны чувства сии. О! Если Бог услышал мою молитву и дал бы мне опять жизнь или прежнее мое состояние, с каким упоением восторгом предстал бы пред Его алтарем и пролил бы слезы благодарности!
