Путешествие парижанки в Лхасу - Давид-Ниэль Александра
Не раз мне доводилось слушать человека, которого тибетцы считают величайшим ученым своей страны. Он читает проповеди в течение первого месяца года на свежем воздухе, восседая на троне Тсонг-Хапа, под навесом, натянутым для него напротив Джо-Ханга. Его аудитория состоит не из простых людей, как можно было бы подумать из-за того, что он выступает за пределами храма. Лишь монахи имеют право сидеть возле него на земле; все они явились сюда по приказу начальников и таким образом исполняют свой долг. Горе тому, кто заговорит с соседом или сделает какое-нибудь движение; горе неосторожному мирянину, который в порыве религиозного рвения подойдет, чтобы послушать речь величайшего из учителей: трапа, поставленные в качестве надзирателей, немедленно жестоко отстегают беднягу толстыми веревками.
Общепризнанный философ Тибета — невзрачный старец с худым и костистым лицом благородного и высокомерного аскета. Он передвигается мелкими и быстрыми шагами под зонтом из желтой парчи, который трапа держит над его головой, и выражение затаенной скуки на лице свидетельствует о том, что ему надоели зрители и публичные выступления.
Человек, восседающий на троне, лишен того пафоса и страсти, которых мы неизменно ждем от западных проповедников. Он сохраняет учительскую позу, не жестикулирует и говорит не повышая голоса, безучастным тоном, подобно всем буддийским ораторам, в соответствии с учением, которое излагает. Разительный контраст между мудрыми вещами, о которых рассуждает великий философ Тибета, и его обликом, с одной стороны, и невежественной толпой и надзирателями — трапа с грубыми лицами — с другой, может вызвать у иностранца недоумение. Что касается самого Серти-римпоче[179], рожденного и выросшего в здешней среде, он, скорее всего, этого не замечает.
Достижения западной цивилизации в Лхасе выражаются в военных парадах. Солдаты с довольными лицами, в форме защитного цвета, следуют за духовым оркестром, играющим — на мой взгляд, весьма недурно — английские народные мелодии, и проходят через весь город, шагая, как правило, не в такт музыке. Они вооружены старыми английскими винтовками, которые все еще весьма ценятся в Центральной Азии. В их распоряжении также несколько артиллерийских орудий, которые перевозят на мулах. Эти приземистые, позеленевшие от времени машины, напоминающие огромных жаб, служат для них развлечением. Они хватаются за орудия по всякому поводу и без оного, чрезвычайно осторожно ставят пушки на землю и гордо возят их взад и вперед по полю, где проходят учения, перед взорами любопытных зевак. Во время маневров одна из пушек выстрелила, убив несколько человек, но и после этого несчастного случая восторженная любовь лхасских солдат к своим орудиям нисколько не убавилась[180]. Впрочем, в этой благословенной стране события такого рода никогда не вызывают особенной грусти. Порой их даже считают счастливым предзнаменованием. В связи с этим я расскажу об одном случае, который произошел, когда я находилась в Лхасе.
Как водится, в первый месяц года тибетское правительство устраивает всевозможные гадания, чтобы узнать, что ожидает государство и особенно его главу Далай-ламу. Одно из этих гаданий заключается в следующем: сначала ставят три шатра и затем в каждый из них помещают какое-нибудь животное или птицу — козу, кролика или петуха с амулетом, освященным Далай-ламой, на шее. Мужчины стреляют по шатрам из ружей, и если хотя бы одно из животных будет убито или ранено, это значит, что страну ожидают большие беды и здоровье или даже жизнь ее государя — в опасности. В таком случае в столицу созывают всех лам из монастырей Сера, Гальден и Депунг, и они в течение двадцати дней читают в Лхасе Священное писание и совершают различные обряды, чтобы предотвратить несчастье.
Когда я была в Лхасе, люди, которым надлежало проделать эту процедуру, выстрелили по шатрам из английских, китайских и тибетских ружей двадцать раз вместо положенных пятнадцати. Ни одно из животных не было задето, и это расценили как прекрасную примету. Однако ствол одной из тибетских винтовок разорвался, тяжело ранив стрелка, который умер на следующий день. Вместо того чтобы скорбеть по этому поводу, тибетцы сочли гадание весьма благоприятным для Далай-ламы. Несчастный случай якобы предотвратил неведомую опасность, которая ему грозила. Враждебный демон выместил свою ярость на несчастном подданном государя, и теперь он больше не страшен.
За время пребывания в Лхасе я совершила немало прогулок по ее окрестностям, осмелела и стала разгуливать по запретному городу, покидать его и возвращаться обратно. Но один случай нарушил мое относительное спокойствие, внушив мне серьезную тревогу.
Оказавшись на рынке, я глазела на товары, разложенные на прилавке, и тут рядом со мной остановился полицейский в форме и стал пристально на меня смотреть. Что ему было нужно? Быть может, он просто заинтересовался, из какой провинции я приехала, или у него возникли какие-то подозрения? Я не догадывалась об этом, но следовало приготовиться к самому худшему. Тогда, приглядев одну кастрюлю, я принялась неистово торговаться, предлагая за нее смехотворную цену, подобно дикарям из приграничных областей. Люди, собравшиеся вокруг прилавка, начали смеяться и обмениваться лаззи: жители столицы постоянно подшучивают над пастухами из степных районов, чей выговор и манеры я копировала.
— Ах! Вы сущая докпа, — сказала мне торговка, которая развеселилась и в то же время пришла в раздражение от моего нелепого упрямства и бессмысленной болтовни. И весь народ еще сильнее стал потешаться над глупой крестьянкой, которая не видела в своей глуши ничего, кроме скота да травы. Полицейский посмеялся со всеми и ушел.
Я купила кастрюлю и, опасаясь, вопреки здравому смыслу, что за мной будут следить, заставила себя еще некоторое время побродить по рынку, прикидываясь простушкой и разыгрывая дурацкий восторг при виде безобразных товаров, привезенных из западных стран. В конце концов мне повезло: я повстречала настоящих докпа и завела разговоры на их наречии о «наших» родных краях, где я побывала несколько лет назад. Эти простые люди без труда поверили, что я жила неподалеку от них, и весьма вероятно, что при их буйной фантазии они могли бы на следующий день искрение побожиться, что давно меня знают.
Я волновалась напрасно: полицейский не собирался меня преследовать.
За долгие годы, что я провела среди тибетцев, мне не раз доводилось наблюдать вблизи и изучать жизнь различных слоев населения, но нигде я так тесно не соприкасалась с простым народом, как в Лхасе.
Хижина, в которой я жила, была центром своеобразного постоялого двора, где обитали самые странные представители человеческого рода. Десяток постояльцев — сливки здешней черни — спали под крышей, а остальные, несмотря на мороз, ночевали на улице. Все здесь совершалось на людях, и даже мысли высказывались вслух. Мне казалось, что я попала на страницы романа, действие которого происходит на дне, но каким же забавным и причудливым было это дно! Тибетцы совсем не походили на мрачных западных босяков. Все они были грязны и носили лохмотья, ели от случая к случаю грубую и неизменно скудную пищу, но каждый из них наслаждался ясным голубым небом, ярким живительным солнцем, и волны радости бушевали в душах этих бедняков, лишенных всяческих земных благ. Никто из них не занимался ремеслом и даже не думал работать, и все жили как птицы, питаясь тем, что удавалось найти в городе или на обочинах дорог.
За исключением неудобств, вызванных полным отсутствием всяческого комфорта, я не испытывала ни малейшего беспокойства, и странные соседи меня не смущали. Они не подозревали, кто я на самом деле, и относились ко мне сердечно, даже с почтением, как к матери ученого ламы, занимавшего отдельную комнату.
