Вольдемар Балязин - Русско-Прусские хроники

Потом Илия всех своих супостатов побил, из Италии прогнал и дал мужикам жить чуть повольготнее — отбирал только половину хлеба, а другую половину оставлял и на прокорм для самих себя, и на посев, и на продажу.

И зажили мы хотя и хуже прежних, совсем старых, еще довоенных времен, но с голоду не пухли, и даже начали новую одежонку справлять, а некоторые даже коней и коров у себя в хозяйствах завели. Купили и мы коня и корову и на радостях в знак благодарения Илие, что избавил нас от голодной смерти, купили дешевую, но большую гравюру с изображением Илии, когда он в Рим въезжал на боевой колеснице с квадригой белых коней. Очень была красивая гравюра и называлась «Въезд Илии во Рим».

И надо тебе, Томичек, знать, что неподалеку от нас некогда жил богатый латифундист[24]. Называлось его поместье и усадьба — богатая, надо сказать, усадьба и красивая — «Монте-Сперанца»[25]. И вот однажды мы узнали, что в эту усадьбу теперь часто стали привозить больного папу Илию и что он там отдыхает и лечится.

Сначала Илия приезжал в усадьбу ненадолго, а потом зачастил все больше и, наконец, остался там насовсем, в Рим же выезжал очень редко, а потом и совсем перестал туда ездить.

Вот в эту-то самую пору пришел к нам в деревню монах из усадьбы и зашел к нам в дом и спросил: «А не знаете ли вы девку или бабу, чтобы могла портомоей стати и порты за Илией и его святым семейством прати?»[26] И я подумала: «А почему бы мне самой за это дело не взяться?» Да и так красиво подбоченившись и выставив крутое бедро, — бабушка покраснела, перекрестилась и сказала: «Прости меня, Господи, грешна была, совратить была монашка готова, чтобы в „Монте-Сперанце“ пожить», — продолжила рассказ.

— А он так поглядел на меня с вожделением — мне тогда хоть и было за тридцать, да статью я была во всей деревне краше любой бабы ли, девки ли и он, видать, это сразу же заметил, да и говорит: «А ты, случайно, не сестра из ВКП(б)?» А я так скромно глаза опустила и отвечаю: «Не удостоил Господь, но считаю себя „Люхрей“» — и повела глазами, будто нечаянно, в угол, где вместе с иконами Спасителя и Богоматери висела гравюра «Въезд Илии во Рим». Он тоже в угол поглядел, да и говорит:

«„Любящая Христа“ — „Люхря“ то есть, — говорит монашек, — это — хорошо. Это, значит, сочувствуешь ты нам, братьям из ВКП(б)[27], и Илию любишь. Возьму тебя сначала на пробу, а там видно будет».

Я было кинулась вещички сбирать, а он-то и говорит:

«Не торопись, пройдешь пробу, тогда и вернешься за барахлом, а не пройдешь — тогда зачем тебе их туда-сюда напрасно таскать?»

В общем, пробу я прошла. — Тут бабушка снова покраснела и снова, перекрестясь, сказала: — Прости меня. Господи, за грех мой невольный. — Я ничего не понял, но мать и отец опустили глаза и тихо вздохнули.

А мать неизвестно почему спросила:

— А провожатый-то твой молодой был?

— Ровесник мне, — ответила бабушка. — А может, и чуть постарше. — И продолжила: — Ну, как бы то ни было, а пробу я прошла и стала порты, и простыни, и наволочки, и все нательное белье и прати и гладить. Попервоначалу даже не поняла, что к чему — крахмал зачем-то, отдушки какие-то, мыло личное, а не простое, а потом быстро приноровилась — и дело пошло.

— Ну, а как сами-то в усадьбе жили? — спросила мать.

— Не скажу, что сильно богато, но ведь народу-то вокруг сколько было и врачи, и сестры-кармелитки, что из милосердия за недужными ходят, да кучера, да каретники, да гвардейцы из папской охраны, — всех и не перечтешь.

— А самого-то видала? — спросил отец. Мать тут же перевела, и бабушка ответила:

— В господском-то доме-то я бывала редко, а уж в папской опочивальне ни одного раза. А вот как папа поначалу по саду гулял и в ротонде[28] сидел, это мне видеть приходилось. Видела, и как дети к нему на Рождество приходили за сластями, а вот паломников и богомольцев до него не допускали, хотя многие и шли к нему за пастырским благословением.

Гостей иногда видеть приходилось. Знала, что все это — кардиналы да архиепископы, но в лицо их одного от другого не отличала. Только недолго все это продолжалось, и стала я замечать, что не выходит больше Илия в сад, и в ротонде не сидит, а катают его в коляске. И был он в ту пору совсем уже плохой — не двигал ни руками, ни ногами, совсем почти онемел и иногда только мычал, но по глазам видно было, что слова человеческие понимал, и когда кто-нибудь что-то ему говорил, а Илие это почему либо не нравилось, то он начинал трястись и вслед за тем сразу же принимался плакать. И хотя были возле него лучшие лекари и знахари — даже и из других стран, — но и мы все, кто жил в «Монте-Сперанце», и все придворные ватиканские астрологи и даже торговки на римских рынках в един глас говорили, что дни Илии сочтены, а Генеральный викарий, первоприсутствующий кардинал Василиск и послушные ему кардиналы курии супротив всякой правды велели строго пресекать и даже наказывать за такие разговоры и называли их паникерскими и вражескими и даже запретили молиться за здравие умирающего папы и объявили с кафедр и в посланиях, что он хотя и не совсем здоров, но с помощью Божией со дня на день встанет на ноги и вернется в Рим. А мы-то лучше всех знали, что все это не так и папа не сегодня-завтра помрет.

Так оно и случилось. И мы все сильно горевали и плакали, а когда его увезли хоронить в Рим, то и мы пешком пошли за ним и шли целый день и жили в Риме кто где, целых пять суток, пока его не схоронили.

А потом мы вернулись обратно, пока жили еще там сестра его непорочная дева Мария и непорочная же ученица его Бона Сперанца.

А как они оттуда, с виллы-то, переехали в Рим, то всех нас, слуг, рассчитали, и мы разошлись по домам. А тут началась редукция[29], и снова весь хлеб у нас поотбирали, и снова мы стали голодать, но все же жили намного лучше, чем крестьяне возле Неаполя или возле Флоренции, где люди ели даже кошек, собак, а то и превращались в людоедов и родители пожирали собственных детей. (Протестанты в Кенигсберге в то время, когда это происходило, в открытую говорили об этом, но мы им не верили, потому что просто невозможно было представить, чтоб в житнице Италии — в Тоскане и Неаполитанском королевстве — люди могли умирать от голода.) Но бабушка Анна подтверждала это, добавляя, что, ко всему прочему, в Италии появилось множество прокаженных, и они вредили всем здоровым людям из чувства зависти и мести.

Прокаженные, или леприды[30], травили скот, поджигали посевы пшеницы, отравляли колодцы, заражали проказой младенцев, похищая их и целуя своими погаными губами, а то и удовлетворяли с ними свою сатанинскую похоть, заражая их лепрой.