Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Тогда нам еще не была известна прикосновенность самого Керенского к корниловскому заговору против революции. Это выплыло только через несколько дней.

Но вот нам стало немного легче дышать: рабочие взялись за оружие. Мы судорожно следили за процессом формирования молодой Красной гвардии, буквально подсчитывая винтовки, скоплявшиеся в руках пролетариата. Все наши надежды сосредоточились на боевой мощи питерского рабочего класса.

Вооружению рабочих нами придавалось исключительное значение не только как средству подавления корниловского мятежа, но и в более широком смысле: в этом стихийном самовооружении нельзя было не видеть зародыша массовой военной организации рабочих — Красной гвардии, которая, по нашему мнению, должна была обеспечить себе постоянное существование в целях подготовки к предстоящим впереди, исторически неизбежным боям за пролетарскую революцию. Мы считали совершенно правильным, что наша партия активно выступила против Корнилова, развернув такую колоссальную энергию, подобие которой можно проследить только в богатую событиями эпоху Октябрьской революции и гражданской войны.

Но не по одним газетам знакомились мы с развитием корниловской эпопеи. Вокруг себя мы наблюдали тщательные приготовления к предстоящей обороне.

Во двор «Крестов» был введен броневик, занявший позиции под нашими окнами. Пулеметчики часто ложились отдыхать на крыше своей машины и в это время охотно вступали в разговоры с обитателями тюрьмы. Снаружи и внутри тюрьмы были усилены караулы, появились какие-то казаки. По двору, как у себя дома, расхаживали казачьи офицеры[141].

Реакционная корниловщина окончилась так же внезапно, как началась. Однажды пришедшие утром газетные листы, пахнущие свежей типографской краской, рассказали нам о разложении «дикой дивизии»[142], едва дошедшей до Павловска, и о самоубийстве генерала Крымова, командовавшего войсками, направленными на Питер.

Корниловские дни послужили рубиконом, после которого наша партия настолько укрепилась, что в самом ближайшем будущем уже смогла поставить в порядок дня решающий пролетарский штурм. Авторитет партии в работах слоях умножался со сказочной быстротой. Само слово «большевик», которое после июльских дней стало ругательством, теперь превратилось в синоним честного революционера, единственного надежного друга рабочих и крестьян. Возрастающее влияние партии не замедлило сказаться на тюремном быту. Завоеванные голодовкой относительные «свободы», мало-помалу отнимавшиеся у нас, в корниловские дни разом вернулись. Режим открытых дверей и свобода собраний снова вошли в обиход нашего повседневного тюремного прозябания. Начальник тюрьмы, типичный хамелеон, следивший за тем, куда дует ветер, надел личину заботливого друга, ходатая по нашим делам, почти заступника. Стремительным подъемом наших акций сумели воспользоваться уголовные, под нашу руку совершившие побег из тюрьмы. Однажды после бани, когда их вели по двору в корпус, они, по предварительному между собою уговору, со всех ног устремились к воротам. Часовые преградили им дорогу. «Мы политические, мы большевики», — в один голос закричали арестанты. Тогда конвоиры безмолвно расступились. Около 20 уголовных благополучно выбрались за ворота под фирмой большевиков. Их никто не преследовал. Только начальник тюрьмы, услышав о побеге, выбежал на улицу, воинственно размахивая наганом, по-полицейски привязанным к кожаному поясу длинным витым шнурком.

Для спасения своей чести и для очистки совести он сделал несколько выстрелов вдоль набережной, после чего, в досаде расправляя большие оттопыренные усы, возвратился в свой кабинет.

Расширение плацдарма нашей партии непрерывно продолжалось.

Вскоре из солидного меньшинства в Советах мы стали превращаться в господствующее большинство. Кадры наших сторонников по всей России насчитывали уже несколько десятков тысяч. Идеи большевизма проникли в самые глухие медвежьи углы.

Временное правительство, совершавшее ошибку за ошибкой и преступление за преступлением, теряло последних приверженцев и слева, и справа. Никогда не связанное с массами, оно все больше изолировалось в Малахитовом зале Зимнего дворца, вскоре ставшем ему могилой. В рабоче-солдатской массе о Временном правительстве говорили со скрежетом зубовным. Военно-монархическая клика отшатнулась от него тотчас после предательской роли, сыгранной Керенским в деле провокации и затем предательства корниловского похода. И только буржуазия, нашедшая в лице Керенского свое истерическое, плаксивое и многословное выражение, держалась за него изо всех сил.

Наконец, процесс расширения и углубления революции уперся в насильственный переворот. Немедленная революция, но допускающая ни малейшей отсрочки свержения буржуазного Временного правительства, а вместе с ним и всего царства капитала, стала насущной задачей, неотвратимой, как рок. Близость пролетарского восстания в России, как пролога к мировой социалистической революции, стала темой всех наших тюремных досугов. Приходится удивляться, насколько правильно, в полном соответствии с «волей», ставились и решались тактические вопросы в «Крестах». Если мы чего-нибудь не знали, то этот пробел приходилось пополнять интуитивным чутьем.

И в общем, наши выводы всегда согласовались с соответственными решениями партийных центров.

Даже за тюремной решеткой, в спертой и затхлой камере инстинктивно чувствовалось, что кажущееся внешнее затишье на поверхности предвещает приближение бури, что где-то в глубоком партийном подполье происходит подсчет и концентрация сил.

Глава IX. НАКАНУНЕ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

По мере нарастания Октябрьской революции растерявшееся правительство Керенского, пропорционально крепнущему нажиму рабочего класса, стало поочередно выпускать на свободу арестованных в «июльские дни» большевиков.

В один из сентябрьских дней совершенно неожиданно был освобожден тов. Троцкий…

Наконец 11 октября наступила моя очередь. Начальник тюрьмы, прапорщик, эсер, лично явился обрадовать меня ордером на освобождение. Тов. Рошаль был несколько удивлен и опечален тем, что на этот раз он был отделен от меня. После дружной совместной работы в Кронштадте паши имена настолько неразрывно спаялись вместе в хитросплетениях «третьеиюльского» процесса и в травле буржуазной печати, что даже партийные товарищи иногда смешивали нас. Я был изумлен не менее, чем Рошаль, что меня отрывают от политического близнеца, против которого, к тому же, следствием было собрано меньше обвинительного материала, чем против меня. Я постарался успокоить Семена, пообещав ему сделать все возможное для восстановления попранной справедливости.