Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников
Запись 6 октября 1980 года. “В Лондоне гнездо «одаренных детей» «больших родителей». Завотделом МИДа пожаловался как-то мне: я, говорит, превратился просто в блатмейстера – внук Суслова, зять Громыко, сыновья трех замзавотделами ЦК – Киселева, Соловьева, Щербакова”. Лондонград наши граждане основали уже тогда, до эпохи мини- и макси-олигархов.
2 июня 1984 года. “Всему миру ясно, что мы взяли курс на запугивание и рассчитываем, что твердость и неумолимость приведут и к развалу НАТО, и к отзыву «Першингов» и «Круизов» из Европы, и к провалу Рейгана на выборах… Но этого ничего не будет”. Не напоминает ли это сегодняшний день?
В 1980-е Черняев если и ругает в дневниках своего шефа Михаила Сергеевича, то за непоследовательность и нерешительность в реформах, за то, что не очень получается ожидаемая “революция сверху”. А в комментариях к своим записям 1989-го, с позиций постсоветского понимания, констатирует: “Не в ошибках дело. Советский строй давно, задолго до Горбачева, исчерпал свою историческую миссию в России и был обречен на исчезновение. Перестройка уже объективно не могла его спасти… И не случайно среди кадров, унаследованных от сталинистской эпохи, не нашлось людей ответственных, компетентных и достаточно многочисленных, чтобы упорядочить движение к новому качеству общества”.
Это – приговор Системе из самого ее ядра. А значит, не Гайдар с Чубайсом виноваты – всё уже было разрушено, как сказано в классическом советском фильме, до них.
Зачем тогда люди, схожие по способности понимать, что происходит, задерживались внутри этого ядра на долгие годы, ходили на работу по субботам, спорили и интриговали? Чтобы повлиять на Систему изнутри, помочь либеральным веяниям в искусстве (все они, например, помогали Таганке), подправить винтики в механизме власти словом и фразой? Это в мотивации, безусловно, присутствовало. Кто-то ухитрялся проштрафиться, как Федор Бурлацкий или Александр Бовин, их отправляли из аппарата в ссылку в газеты – “Правду” или “Известия”, журналы или академические институты. Иные и вовсе за фронду вылетали далеко на периферию системы, и их дела разбирали в Комитете партийного контроля. Кто-то избегал (благодаря, между прочим, попавшему в анекдоты про советский маразм Арвиду Яновичу Пельше) исключения из партии – как Отто Лацис и Юрий Карякин. Но, скорее, это была просто служба, без особой надежды на перемены. Когда-то я беседовал с Вадимом Загладиным, без которого Брежнев боялся выходить в свет со своими речами, и о своей мотивации он сказал так: “В ЦК было интересно работать”.
Чувство сопричастности истории тоже имело значение. Над прощальным обращением Горбачева работало несколько человек, причем независимо друг от друга. Черняев тоже поучаствовал: “М. С. стал увечить свой текст. Я как мог его «облагородил»… ослабил места, которые могут вызвать только иронию и насмешку”.
Власть, даже заканчивающаяся, – это командная работа. И, как в командном спорте, играть нужно до последней секунды, даже если на табло неутешительные цифры. Это тоже мотивация.
Возможно, самый главный урок этого масштабного репортажа из прошлого таков: постепенный развал Системы начался в силу того, что никто не хотел признавать. Признавать проблемы и хотя бы что-то менять. Народ ведь не голодный, замечал Леонид Ильич, зачем какие-то перемены. “И никто не только не хочет посмотреть фактам в лицо, – записывал в 1978-м Черняев, – знать ничего не хотят. Всё прекрасно. Всё превосходно”.
Пожалуй, этот опыт непризнания проблем удивительным образом тоже начал воспроизводиться более сорока лет спустя (и далее). О, порочные круги российской политической истории!
Что подумают “наверху”?
“Ленинским курсом” – суперобложка аквамаринового или бирюзового цвета. Где-то цвет уходил в зеленый. Вероятно, тираж был такой, что оттенки начинали гулять в типографии. Почему для собрания речей, выступлений, приветствий Брежнева был избран такой романтический, но не революционный, а успокаивающий цвет? У меня полное ощущение, что эти тома я видел в детстве дома. Но потом они бесследно исчезли. Возможно, они были библиотечными для каких-то папиных нужд – он писал время от времени статьи для партийной печати. Или забрал брат – он в этой же печати работал… А портрет Леонида Ильича я видел у одноклассника на серванте: там он был запечатлен веселый, с дедушкой моего приятеля. Вероятно, дедушка занимал какой-то пост в дальнем регионе и, перейдя на работу в столицу, получил эту квартиру в Москве. Мы играли в солдатиков, а Ильич улыбался.
В пятой поточной аудитории “первого гомофака” (гуманитарного корпуса МГУ) мы шумно встали, чтобы тихо почтить память генерального секретаря, при котором я родился, пошел в детский сад, в школу и дожил до своих семнадцати лет, поступив в университет. И вот я стою в своем костюмчике, сшитом полгода назад для выпускного, я уже за эти месяцы вырос из него, ибо еще тинейджер, ни одной мысли нет, скорби нет. Среда, пасмурно. Жизнь продолжается. Хочется пойти в буфет и съесть вкусную корзиночку. А потом купить в киоске книгу о критике буржуазных учений о чем-то там. Курсовую я задумал писать о “плюрализме” в этих самых буржуазных учениях – мне нравится само слово. И не ведаю, что тут мы с Солженицыным, чей “Раковый корпус” на французском языке спрятан родителями во втором ряду книжной полки, почти заодно – он как раз пишет публицистическое произведение “Наши плюралисты”. Других генеральных секретарей в моей жизни до сих пор не было, зато отныне они станут сменять друг друга с калейдоскопической быстротой, пока не появится тот, который окажется способен размышлять вслух без бумажки – абсолютный шок, слом шаблона, революция.
Но вот ведь запомнился день смерти Брежнева. Как запомнится потом день первой речи Горбачева. Андропов в памяти не задержится, останется лишь некоторое удивление преподавателем истории КПСС, который, вдруг разгорячившись, стал размахивать третьим номером журнала “Коммунист” за 1983 год, утверждая, что впервые видит следы самостоятельного мышления в статье первого лица в стране. Спустя годы я узнал, что статья готовилась группой спичрайтеров еще летом 1982-го для Брежнева…
Более чем четыре десятилетия с момента кончины генсека – очень большой срок. Оценки правления Леонида Ильича менялись. В последние годы социология фиксировала советизацию и сталинизацию общественного сознания. Уважение и симпатия к Сталину резко пошли вверх, и Брежнев стал сдавать позиции по сравнению с ним, но все
