Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10

— Увы, мой принц! У меня больше нет своей страны. Насилие законное, хотя и неконституционное, лишило меня прав гражданина и человека. Я венецианец и меня зовут Казанова.

Принц удивленно смотрит на посла, который со своим обычным смеющимся видом в течение десяти минут рассказывает ему эту историю.

Принц говорит мне, что, к несчастью, не может рекомендовать мне защиту какого-нибудь посла. На эти слова некий сеньор, ростом в шесть футов, говорит, что я могу обратиться к его посольству, потому что вся моя семья находится на службе короля, его хозяина, и что я сам ему послужил. И что это отражено в литературе.

— Это граф Вицедом, — говорит мне принц, — идите же, пишите императрице, и я передам ей ваше прошение немедленно, и если ответ задержится, обратитесь к нему. Вы будете под защитой, пока сами не решите уехать.

Приказав дать мне письменные принадлежности, принц ушел обедать.

Вот мое прошение, которую я написал и переписал набело за десять минут, и которое посол Венеции счел достойной любопытства сената Венеции, переслав ему копию:

«Мадам,

я уверен, что если, когда Ваше Императорское и Королевское Величество идет и некое насекомое говорит вам жалобно, что вы сейчас его раздавите, вы немного сдвигаете свою ногу, чтобы не лишать жизни это бедное создание.

Я насекомое, мадам, которое осмеливается умолять вас приказать г-ну Статхальтеру Шотенбаку отложить еще на восемь дней раздавливание меня туфлей В.И.К.В. Может быть, по истечении этого малого времени оно не только больше не будет меня давить, но и заберет из его рук августейшую туфлю, которую вы доверили ему только для того, чтобы давить мошенников, но не некоего венецианца, хотя и бежавшего из тюрьмы Пьомби, и глубочайше уверенного в правосудии В.И.К.В.

Написав это красивым почерком, я попросил слугу передать записку принцу. Пять или шесть минут спустя он вернулся со спокойным видом, с моим прошением в руках, говоря мне от имени принца, что тот сейчас отошлет его императрице, но просит меня оставить ему копию.

— Сейчас.

Я копирую его, передаю слуге две копии и ухожу. Я дрожу как паралитик, я боюсь, что если буду ожидать там вплоть до окончания обеда, это будет стоить мне жизни, потому что я весь пылаю от гнева, с ног до головы. Я возвращаюсь к себе и принимаюсь описывать в виде манифеста все то, что передал в руки палача Шротенбака, и что он не захотел мне вернуть. Через семь часов в моей комнате появляется граф Вицедом. Он просит меня рассказать ему всю историю девочки, которую я пошел повидать, приглашенный четырьмя стихами, в которых она обещала мне, что я найду в ней Гебу либо Ганимеда. Я даю ему тот адрес, он копирует стихи и говорит мне, что этого достаточно, чтобы доказать просвещенному судье, что я был ограблен и оклеветан мерзавцами, но, несмотря на это, он сомневается, что я найду справедливость.

— Как? Я буду обязан уезжать завтра?

— Ох, что до этого, то нет, потому что невозможно, чтобы императрица не проявила к вам милость и не дала восемь дней, которые вы у нее просите.

— Почему невозможно?

— Черт возьми! Разве вы забыли, что написали? Я в жизни не видел такого прошения. Принц читал его со своим холодным видом, затем усмехнулся и передал его мне; после меня он дал его прочесть послу Венеции, который с серьезным видом спросил у принца, отошлет ли тот его в том виде, в каком оно есть, государыне. Тот ответил, что ваше прошение достойно того, чтобы направить его Богу, если бы знать туда дорогу, и он отправил его одному из своих секретарей, чтобы тот положил его в папку и отправил немедленно императрице. После этого говорили о вас до самого окончания обеда, и мне понравилось, что посол Венеции сказал, что никто в Венеции не может понять, что вы такого могли сделать, чтобы вас сочли необходимым поместить в Пьомби. Говорили затем о вашей дуэли, но никто не мог сказать больше того, что можно было прочесть в газетах. Доставьте мне удовольствие дать мне копию вашего прошения императрице, потому что Шротембак, который держит ее туфлю, мне очень понравился.

Я сделал ему копию с оригинала, который был у меня и содержал помарки, и дал также ему копию моего манифеста. Перед тем, как уйти, он передал мне приказ перейти поселиться у него, если мне до назначенного часу не дадут знать, что императрица оказала мне милость, о которой я просил.

В шесть часов я увидел у себя графа де ла Перуза, маркиза де Лас Казаса и секретаря венецианского посольства Уччелли, который явился ко мне просить от имени посла копию моего прошения. Я отправил ему также и один из моих манифестов. Единственное, что портило слегка мой манифест, придавая ему комический вид, были четыре стиха в адресе, отчего казалось некоторым образом, что я мог направиться к дочери Почини в надежде найти там в ней Ганимеда; это неправда, но императрица, которая понимала латынь и знала мифы, могла этому поверить, и это бы мне повредило.

Я пошел спать в два часа по полуночи, сделав шесть копий. На следующий день, в полдень, пришел Хасс, сын знаменитого маэстро капеллы и известной Фаустины, секретарь миссии графа Вичедом, и сказал мне от себя, что мне нечего бояться, ни у себя, ни выезжая в коляске, но не пешком, и что он придет ко мне в семь часов. Я попросил, чтобы он мне это написал, и он сделал это для меня, а затем ушел.

Итак, наконец, приказ приостановлен, милость проявлена; это могло исходить только от императрицы. Я не стал терять времени; я восстановлю справедливость, этих бесславных убийц осудят, мне вернут мой кошелек с двумя сотнями дукатов внутри, а не так, как я видел у недостойного статхальтера, где он был не менее чем наполовину пуст. Это были мои замки в Испании, я вообразил это себе как достоверное; quod nimis miseri volant hoc facile credunt[37], говорил знаток людского сердца Сенека в своих трагедиях. Перед тем, как отправить мой манифест императрице, императору, принцу Кауниц, всем послам, я думал зайти к графине Салмур, которая разговаривала с императрицей утром и вечером. Читатель знает, что я относил ей рекомендательное письмо. Эта дама первым делом сказала мне, что я должен перестать носить свою руку на перевязи.

— Это шарлатанство, потому что через десять месяцев вы не можете больше в этом нуждаться.

Я ответил ей, голосом и выражением лица подчеркивая удивление, что если бы мне не было в том нужды, я бы не носил перевязи, и что я не шарлатан.

— Я пришел, мадам, побеспокоить Вашу Милость по другому поводу.

— Я это знаю; но я не хочу быть в этом замешана. Вы все проказники, как ваш Томатис.

Я вышел от нее через мгновенье, не сделав реверанс. Я вернулся к себе, не понимая, как мог оказаться в таком критическом положении. Чуть не убитый, оскорбленный и мошенниками и приличными людьми, в невозможности раздавить одних и уничтожить других, лишенный правосудия, — где я нахожусь? Что я сделал? Меня высмеивают за мою повязку? Это от м-м Салмур я услышал эту новость. Если бы это был мужчина, я бы разбинтовал ему свою руку и отвесил бы ему пощечину с полным правом. Я не мог ни восстановить легкости движения, ни предотвратить опухания, если держал руку хотя бы час без поддержки. Я полностью излечился только восемнадцать-двадцать месяцев спустя после получения моей раны. Но когда я думал о слове «проказник», которым наградила меня эта полька, я чувствовал, что слишком слабо ей ответил, просто повернувшись спиной. Старуха недостойна жить, но, однако, живет уже девяносто лет. До этого дня я не знал значения слова «проказник». Каждый раз, как я слышу, как его кто-то произносит, я вспоминаю, что получил это звание от женщины, достойной моего самого полного презрения.