Владимир Осин - Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Фернандо, сын посла, конечно, помнит долгие прогулки верхом с моей дочерью, моей бедной, так рано умершей маленькой Марией, и с ее друзьями. Празднества, иллюминация, бега в мешках следовали одни за другими.

Денно и нощно ждали крестьяне появление посла, желая его приветствовать. Как сердечны были тогда наши отношения с крестьянами! И не верится мне, что те самые крестьяне и их дети потом разрушали наши леса и посевы и грабили наше имущество, то имущество, которым мы по-братски с ними делились; мы были всегда готовы после пожаров отстраивать их избы и хаты и во время неурожая снабжать их хлебом. Мы содержали их школы и больницы и платили лечившим их врачам.

Мы все оттуда уехали в Крым, и граф Вилла Гонзало был удивлен, когда мой арендатор, у которого он переночевал, принес ему в 7 часов утра бокал шампанского, полагая, что такая высокопоставленная особа не может пить более обыкновенного напитка.

Во время пребывания посла в Петербурге мы имели удовольствие встретить у него сестру герцогиню де Сан Карлос и его двух племянников — маркиза де Санта Крус и графа де л'Унион с их сестрой, ныне супругой князя Меттерниха. Впоследствии приехала туда инфанта Евлалия для того, чтобы повидать великую княгиню[108], супругу великого князя Владимира Александровича, с которой она была очень дружна. Она привела в восторг все общество своим присутствием. Ее своеобразный ум производил на всех большое впечатление. Старая бурбонская кровь не мешала современности ее воззрений. Все добивались чести принять ее у себя. От меня она охотно приняла приглашение на обед и на поездку на тройке по окрестностям столицы. Поездка эта, к сожалению, была испорчена плохой погодой.

При перечислении испанских послов я не должна упустить графа Кампо Саградо. Он был большим охотником и игроком, человеком симпатичным, но очень безалаберным в своих денежных делах. И если он оставил в Петербурге много друзей, то кредиторов не менее. Рассказывают, что он послал своему зятю свою фотографическую карточку, на которой он был изображен закутанным с ног до головы в шубу. Под карточкой он подписал: «Так выгляжу я в Петербурге». В ответ он получил от своего зятя фотографию, где зять этот был снят совершенно голым, с подписью: «А так мы, представь себе, выглядим в Мадриде!»

Самым первым испанским послом, которого я могу вспомнить, был Герцог д'Оссуна, которого называли «Don Magnifiro». Он жил в знаменитом дворце Зубова против Исаакиевского собора, где ныне находится народный университет. Он был женат на очень красивой особе, бывшей значительно моложе его и вышедшей замуж после его смерти за герцога де Круа.

Я извиняюсь перед испанцами. В одном я никак не могла с ними сойтись — это в вопросе о бое быков. Это жестокое зрелище надрывало мое сердце, и чувство жалости к несчастным лошадям с распоротыми животами и к обреченному заранее на смерть быку было у меня сильнее интереса к этому зрелищу и даже к геройскому духу тореадоров и матадоров. Еще раз прошу у испанцев прощения.

Мое бегство из Советской России

В конце 1918 года жизнь в Петрограде стала настолько невыносимой, что я начала искать возможности покинуть Совдепию. Большевистское правительство опубликовало условия, необходимые для получения разрешения на отъезд, и мне казалось, что я сделаю хорошо, если исполню все необходимые формальности и требования и, конечно, тогда получу официальное разрешение.

Прежде всего я должна была обратиться в комитет для неимущих. Этот комитет был недавно учрежден, и сидевшие в нем новые господа наблюдали за буржуазией. Затем надо было обратиться в Совет рабочих депутатов, потом получить разрешение от Советов солдатских и матросских депутатов. Все это поглотило у меня много дней и денег, так как извозчики, которых тогда уже было очень немного, требовали за конец сто рублей. Я возвращалась домой необычайно усталой, чтобы на следующий день начать заново мои хлопоты. После того как я переходила из одного комиссариата в другой и была там чрезвычайно грубо принята не только комиссарами, но и стенотипистками, большей частью враждебными, нахальными, державшимися более надменно и гордо, чем председатель Комитета министров при старом режиме, более надменно даже, чем председатели Государственной Думы, которые отличались необычайной важностью!

После всего этого я достигла, как мне казалось, последнего акта: врачебного осмотра.

Все хлопотавшие о разрешении на выезд подлежали осмотру в комиссии большевистских врачей. Свидетельствам знаменитых профессоров и специалистов не придавали никакого значения. Пять дней сряду ходила я безуспешно в этот новый комиссариат, все не попадая в очередь. Нас было очень много, и я должна была приучаться к терпению, так необходимому теперь тем несчастным, которые переживают в России эру свободы. В тесных комнатах был спертый, удушливый, вероятно, полный всевозможных бацилл воздух, нередко выносились оттуда тяжелые, заразные болезни. На малейший вопрос большевистская бюрократия отвечала руганью. Я уже совершенно пала духом, как вдруг дверь растворилась и я с пятью другими очутилась перед ареопагом из пяти советских врачей. Один «товарищ» с длинными грязными волосами, в очках на носу, выдававшем его семитское происхождение, сидевший за отдельным столом, очевидно комиссар, сказал нам резким тоном: «Раздевайтесь!», как будто мы были новобранцами. Мы расстегнули наши платья, и каждую из нас стал свидетельствовать отдельный врач: смотрели пульс, выслушивали сердце, выстукивали. Должна отдать справедливость всем свидетельствовавшим нас пяти врачам — они выказали по отношению к нам большое сочувствие и, видимо, тяготились навязанной им ролью. Они выслушивали нас очень добросовестно, но комиссар все время их подгонял. Врач нашел у меня всевозможные болезни, даже такие, о которых я бы боялась подумать, и дал мне в этом свидетельство, по которому мне оставалось жить еще только несколько месяцев. Несмотря на это, я ушла от него в почти радостном настроении — несомненно, я получу разрешение на отъезд!

На следующий день отправилась я в Комиссариат по иностранным делам. После долгого ожидания и толкания в густой толпе народа меня, наконец, принял комиссар по иностранным делам[109], молодой грузин Лоркипанидзе, человек атлетического сложения. Он сухо сказал мне, что просмотрит мои бумаги. Этот Лоркипанидзе несколько дней тому назад нанес удар кулаком в грудь княгине Палей, обратившейся к нему по какому-то делу. Это были новые приемы русской дипломатии: вместо осторожных, обдуманных фраз дипломатов — удар кулаком, способ короткий, ясный и не допускающий никаких недоразумений.