Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Как же было Иванову не увлечься Есениным, близко с ним не сойтись, не подружиться, как не потерять голову, когда знаменитый поэт пишет на подаренной ему книге «Персидские мотивы» (М., 1925): «Другу Всеволоду с любовью по гроб. Сергей. 19. 20 /XI-25». Потому и так безропотно шел вслед за Есениным, стоило ему поманить. Как пишет в своих воспоминаниях Жаткин, «стремительно вошедший в квартиру Вс. Иванова Есенин» так «торопил хозяина», что «возражать гостю (…) было бесполезно». А звал поэт его в пивную с цыганами и «захмелевшими почитателями». А вот М. Ройзман вспоминает о походе двух друзей в Малый театр, где за «водворение под диван» зав. лита театра поэт попал в милицию, а Иванов его оттуда «вызволял». Из этих воспоминаний видно, что Иванов всеми силами пытался не поддаваться «хулиганскому» влиянию Есенина, но не всегда удавалось: «Иванов, видимо, хотел казаться солидным, хмурил брови, поджимал губы, но Сергей толкнул его локтем в бок, и Всеволод, не выдержав, засмеялся и сразу стал добродушным и привлекательным». Да и в своем очерке о Есенине, правда, позднем, чувствуется эта дистанция, которую Иванов, чтобы самому не стать «хулиганом», хотел удержать.
И все же это была родственная душа! Очень близкая, родная тому сибирскому «факиру», бродяге, забияке, которого Иванов опишет через десять лет в автобиографическом романе «Похождения факира». И невозможно подумать, как мог он сторониться Есенина, когда глядишь на фото 1924 г., где Иванов заснят в момент почти трогательной близости поэту: если Н. Клюев смотрит в сторону и сам будто случайно тут оказался, то Иванов, склонившись к голове Есенина, положил руку на его плечо. Не зря слишком уж общительный писатель С. Буданцев уже на похоронах поэта, задав вопрос, «Кто у нас следующий?», «украдкой кивнул на Всеволода», – вспоминает Леонов. И добавляет: «У Иванова была тогда большая слава, завидная жизнь: денежно и шумно жил он тогда в Москве». Наверное, хотел написать «пьяно», если он ассоциируется с погибшим Есениным, своим сверстником-одногодкой.
Но Иванов не Есенин. Он из Сибири и раздвоен он был иначе, не так кричаще, как поэт-хулиган, напоминая Джекила и Хайда из романа Р. Стивенсона (по гипотезе О. Лекманова и М. Свердлова). Сибиряк, казак и казах-«киргиз», он знал, что евразийская родина хранит его и всегда выручит и спасет в трудное время. Этим спасением стала книга «Тайное тайных». И если «Экзотические рассказы» были написаны еще при Есенине, то самая главная его книга – после него. Вослед ему. И о нем, и для себя, и для всех. Урок Есенина не прошел даром.
Глава 8
На переломе творчества. «Тайное тайных». В направлении романа
Плохой «Иприт». Гениальное «Тайное тайных»
В 1925 г. сам Иванов чуть было не стал Есениным. На всю Москву прозвучал его дебош на квартире Пильняка. 5 марта Воронский похвалил новые произведения присутствовавшего здесь же Толстого, а Иванов «скверно выразился». Потом, после замечания Толстого, «метнул в него бутылкой из-под шампанского», к счастью, мимо. За это был избит другом и компаньоном автора «Хождения по мукам» массивным П. Щеголевым, причем так, что Иванова «пришлось отливать водой». После этого он уехал в длительные поездки: «частью на Волге, частью ездил по Киргизской республике» (Казахстану), – писал он Горькому; побывал на Урале, доехал до Кавказа. Под стать этим хаотичным скитаниям явился цикл «Экзотических рассказов», вышедший книгой в 1925 г. Сам Иванов говорил, что больших глубин здесь искать не надо, хотя поначалу этот цикл под условным названием «Сладко-печальный мед жизни» должен был быть «туманным, многозначительным, цветистым и по-своему красивым» («История моих книг»). Вместо этого вышла сплошная «пустяковина», вплоть до грубой буффонады рассказов «Чудо актера Смирнова» или «Нежинских огурцов». Ближе к замыслу оказались только рассказы «Циклон», подпорченный внезапной эротикой, и «Садовник эмира Бухарского», заканчивающийся пессимистически, словами о «пустоте и пустыне в сердце». И совсем уж в сторону от многозначительности уходил «газетный» рассказ «Гафир и Мариам» о «политической» любви комсомольца к не очень сознательной еврейке.
Как же тогда мог относиться Иванов к абсолютно не «сознательной» повести Толстого «Ибикус, или Похождения Невзорова», на фоне его пьяных кутежей на гонорары за пьесу «Заговор императрицы» и мутной истории с «плагиатом» (обвинение, правда, сняли) другой пьесы, «Бунт машин»? Точно так же – как к гомерически-«завиральной», от жизни далекой. В заблуждение могло ввести только легкое перо «красного графа», которым так восхитился и Воронский и которое Чуковский назвал «одной из лучших повестей» Толстого. Сам Толстой не придал «Ибикусу» значения, не заметил его, пусть повесть и построена на артистичности легких персонажей, языка, стиля. А сам, наверное, хотел чего-то «потяжелей», посерьезней. Как, например, в «Аэлите», где ощутимы мистика с оккультизмом – верный признак разгулявшейся фантазии. Так что Иванов, ругая, сказал правду. И бил-то его не Толстой.
Две повести, которые Иванов написал в том же 1925 г., так или иначе отталкиваются от этих «Похождений Невзорова, или Ибикуса». В создании «Иприта», написанного в том же жанре «похождений», участвовал Шкловский, лучший специалист по сюжету. Помощь его, однако, оказалась чрезмерной. Ибо вокруг сюжета об изобретении «бессонного газа» для подавления буржуями мировой революции оказалось слишком много персонажей, от матроса Пашки Словохотова, его медведя Рокамболя и «бога» Кюрре до «неспящего» негра Хольтена и обитателей острова Новая земля, чтобы получилось «нормальное» произведение. Вышло же такое нагромождение событий – приключений, стычек, погонь, даже превращений (в Тарзана или из мужчины в женщину), – что вдоволь порезвившийся Иванов, особенно со Словохотовым и медведем, в итоге отказался от «Иприта». Он писал Горькому: «Что же касается детективного нашего со Шкловским романа, то, право, очень плохо. Алексей Максимович, не стоит его читать, да и браниться не стоит».
Со Шкловским, очевидно, связано другое, уже серьезное произведение Иванова – повесть «Хабу» о строительстве дороги через эвенкийскую тайгу. Подлинным его героем является Моисей Лейзеров, благодаря неистощимой энергии и оптимизму которого, вопреки инертности строителей и его «напарника» Егора Кушнаренко, строительство доведено до конца. Сходство Лейзерова со Шкловским усматривается в их еврействе как признаке креативности (о «еврейской закваске в революции» есть в письмах Иванова), а
