Анри Труайя - Грозные царицы

Схватки начались в ночь с 18 на 19 декабря 1758 года. Поднятый с постели стонами жены, великий князь первым оказался у ее изголовья. Он был одет в прусский мундир, обут в сапоги, ремень затянут, на боку – шпага, на каблуках – шпоры, на груди – перевязь командующего. Пьяный в стельку, он шатался и заплетающимся языком объяснял, что явился вместе со своим полком защищать законную супругу от врагов его родины. Опасаясь того, что императрица увидит племянника в таком состоянии, Екатерина отправила его проспаться. Сразу после того, как ушел Петр, явилась Ее Величество императрица. И как раз вовремя: акушерка только что приняла ребенка. Взяв новорожденного на руки и рассмотрев получше, Елизавета с огорчением убедилась, что невестка разрешилась от бремени девочкой. Что ж, ничего не поделаешь! Пусть этим и ограничатся. Тем более что по мужской линии все в порядке: престол унаследует маленький Павел.

Стараясь завоевать благожелательность свекрови, Екатерина сказала, что хочет назвать девочку в ее честь Елизаветой. Но Ее Величество была не расположена к тому, чтобы дать себя растрогать. Она заявила, что предпочла бы для новорожденной имя «Анна», поскольку так звали ее покойную старшую сестру, мать великого князя, после чего – как только малышку окрестили малым крещением – жадно подхватила ее на руки и унесла. В точности так же, как поступила четыре года назад с братом этой бесполезной новорожденной девчонки.

Вот так благополучно завершив решение семейной проблемы, Елизавета Петровна смогла сосредоточиться на деле Апраксина. С фельдмаршалом – полностью дискредитированным своим непонятным поведением и низложенным после отступления перед прусской армией после одержанных над нею побед – в результате первого же допроса случился апоплексический удар. Но прежде чем умереть (кстати, не признав ни в чем себя виновным), он успел сказать, что переписывался с великой княгиней Екатериной Алексеевной. А поскольку Елизавета категорически запретила невестке писать кому бы то ни было, не проинформировав об этом персон, коим было поручено наблюдение за ней, ее поступок можно было рассматривать как возмутительное сопротивление власти. Приближенные императрицы, со своей стороны, разжигали в ней подозрительность по отношению не только к невестке, но и к канцлеру Алексею Бестужеву и даже к Станиславу Понятовскому, обвиняя всех троих в сговоре с Пруссией. Вице-канцлер Воронцов, чья племянница была возлюбленной великого князя, а сам он долгие годы мечтал сменить Бестужева на его посту, прямо обвинил Екатерину в том, что именно она несет ответственность за все дипломатические и военные неудачи России. Нападки Воронцова поддержали братья Шуваловы, дядья любовника императрицы Ивана. Даже посол Австрии граф Эстергази и посланник Франции маркиз Лопиталь тоже приняли сторону атакующих в развязанной против Алексея Бестужева кампании. Шельмование, хула – все шло в ход. Ну и, естественно, произвело должное впечатление на Ее Величество. Наслушавшись этого хора, Елизавета приняла решение. Но пока еще – втайне.

Однажды февральским днем 1759 года, когда Алексей Бестужев участвовал в министерском совещании, его вызвали из зала и арестовали без каких-либо объяснений. Во время проводившегося в доме великого канцлера обыска было обнаружено несколько писем от великой княгини и Станислава Понятовского. Нет, конечно же, там не содержалось никаких компрометирующих сведений, но ведь в атмосфере мрачной мстительности, какая царила тогда, малейшего намека было достаточно, чтобы свести счеты с тем, кто тебя стесняет, кто тебе мешает. Разумеется, нет такой страны, где, близко соприкоснувшись с высокой политикой, человек не рискует быстро слететь с той высоты, на какую успел взобраться. Да хоть с самой вершины. Но среди наций, которые называют цивилизованными, этот риск оборачивается лишь порицанием или выговором, разжалованием или отставкой. Не то в России. Здесь, на родине чрезмерности во всем, виновного могут обречь на полное разорение, изгнание, пытки, если не приговорить к смертной казни. Едва почувствовав кожей ветер надвигающихся репрессий, Екатерина сожгла свои старые письма, черновики, наброски, дневниковые записи, даже – приходорасходные книги. И надеялась, что Алексей Бестужев принял те же меры предосторожности…

На самом-то деле, вынося приговор своему бывшему канцлеру, императрица тоже хотела, чтобы он отделался только большим испугом и потерей некоторых привилегий. Не очень понятно, чем можно было бы объяснить подобный избыток снисходительности – возрастной усталостью или же воспоминаниями о бурной, полной скандалов и битв жизни… Подумав, Елизавета Петровна предпочла для этого человека, так долго работавшего с нею рядом, сильно смягченный вариант наказания, а не вердикт, не подлежащий обжалованию. Ко всему ведь, она снова заслужит восхваления, снова станут ее воспевать как «Милостивую»… И у нее тем больше оснований умерить злобу в адрес Бестужева, что другие участники «англо-прусского заговора», на ее взгляд, никакого снисхождения не заслуживают и прощены быть не могут! Иначе – разве смогла бы она обратиться в мраморную статую, когда великий князь Петр Федорович бросился к ее ногам с клятвами, что он ни при чем в этих политических кознях и что только Бестужев и Екатерина виновны в предательстве и мздоимстве. Низость племянника была ей отвратительна – она отправила Петра назад в его покои, не сказав ни слова прощения, но и ничем не выдав гнева. Для нее он больше ничего не значил. Да, пожалуй, и вообще не существовал.

Совсем по-другому она повела себя с невесткой, отличавшейся таким безобразным, таким неслыханным поведением. Чтобы снять с себя вину, Екатерина послала императрице длинное написанное по-русски письмо, в котором говорила о своем отчаянии, о своей невиновности, умоляла отпустить ее в Германию, чтобы встретиться там с матерью и побывать на могиле умершего уже к тому времени отца. Сама мысль о добровольном изгнании великой княгини показалась Елизавете Петровне столь абсурдной и неуместной при существующих обстоятельствах, что она не стала отвечать на этот крик о помощи. Более того, она решила применить к Екатерине дополнительное наказание, лишив ту лучшей наперстницы – Владиславовой. Этот новый удар добил молодую женщину. Раздираемая горем и страхом, она улеглась в постель, отказалась от пищи, объявила, что больна душевно и телесно, и – в довершение всего – не допустила к себе врача. Зато попросила услужливого Александра Шувалова пригласить к ней священника для исповеди. Позвали священника Дубянского – духовника царицы. Выслушав признания молодой женщины и сочтя ее раскаяние искренним, он пообещал великой княгине замолвить за нее словечко перед государыней. Во время свидания со своей августейшей «прихожанкой» священник так хорошо обрисовал ей муки невестки, которую, вообще-то, и упрекнуть не в чем, разве только в неловкости при выражении преданности по отношению к монархии, что Елизавета пообещала своему духовнику поразмыслить об этом странном случае. Екатерина боялась и надеяться на возвращение царской милости, однако вмешательство священника Дубянского, видимо, оказалось весьма плодотворным, потому что 13 апреля 1759 года Александр Шувалов вернулся в комнату, где великая княгиня чахла от тоски, и объявил ей, что Ее Величество примет невестку «прямо сегодня в десять часов вечера».