Янка Купала - Олег Антонович Лойко
1918 год был «трудным и жутким» не только для Купалы — для всей Белоруссии, для всей молодой Страны Советов, потерявшей к лету этого года три четверти своей территории. Оккупация Белоруссии кайзеровскими войсками проходила по линии Поставы — Сморгонь — Барановичи — Пинск. В результате же нового наступления немцы продвинулись на восток более чем на 250 километров, выйдя на рубеж Россоны — Полоцк — Орша — Жлобин — Новозыбков. В Минск они вошли 19 февраля. На вокзале их встречал помещик Роман Скирмунт речью на немецком языке. В отеле «Европа» в честь господ офицеров был дан обед. Контрреволюция все свои надежды связывала с оккупантами. Трудно было Купале в 1918 году в Смоленске, но судьба вместе с тем его как бы миловала: он не видел содома и гоморры — всей возни, грызни, подсиживанья, политических спекуляций, что мутною пеною с шумом накатили на криницы народной жизни и в без того тяжелое время оккупации. Им было несть числа, кто считал себя в этой возне пробужденным идеями молодой Беларуси, позванным ею в путь. Иные называли себя социалистами, революционерами, даже марксистами. Кем только многие себя не считали, но кем в действительности были?!
Белорусская социалистическая громада в течение 1918 года раскололась на Белорусскую социал-демократическую партию и на партию белорусских социалистов-эсеров. К первой пристали братья Лапкевичи. Во вторую вошел Томаш Гриб. Но возглавил ее, неожиданно объявив себя эсером, Вацлав Ласовский. Вот она, жажда лидерства! Ласовский сумел обставить Лапкевичей и настолько преуспел на новом поприще, что даже возглавил марионеточное правительство БНР. Программа? Белорусские эсеры программы не выработали, однако первый министерский портфель Ласовский забрал себе, коршуном налетев на него из Вильно.
Вот уж когда Купала мог бы убедиться, что не ошибался, угадывая нечистый дух, провинциальный макиавеллизм во внешне пристойных хозяевах «Нашей нивы». Теперь — в водовороте небывалых событий — никто из них не скрывал своего подлинного лица. С кем только не шел на компромисс-— конечно же, «во имя идеи»! — Иван Лапкевич. Даже «сподвижники» и те удивлялись его неразборчивости в средствах. «С паршивой овцы хоть шерсти клок!» — цинично заявлял в то время Иван и рвал этот клок при любой возможности: «Wszystko jedno, panowie!..»
Иван Лапкевич склонности к изящному, красивому писательству не имел. Другое дело — Антон Лапкевич, тонкий стилист. Но стиль не менял сути, разве что сентенции старшего брата младший выражал более «дипломатично», как, например, в случае, когда нужно было заявить, что «Белоруссия пойдет рука об руку с тем, кто в самую важную минуту окажет ей поддержку». Эка хватил!.. Белоруссия… Это они, Лапкевичи, готовы были пойти рука об руку с любым, кто окажет им поддержку. И этой поддержки они искали в 18-м у Вильгельма II — не нашли; будут искать в 20-м у Пилсудского — не найдут; у литовского диктатора Сметаны — не найдут; у Петлюры — не найдут. В том же 1918 году Антон Лапкевич доедет до Парижа — стучаться в версальские приемные, к заправилам Антанты, думая, что французы, англичане — вот кто поистине цивилизованные народы…
И Лапкевичи, и Ласовский, и Гриб — все они, понятное дело, были убеждены, что поступают единственно правильно, видели только себя великими в служении идее, Батьковщине, ради которой история будто бы разрешает все и прощает все. История, мол, не простит Купалу, который сторонится их, должно быть, усматривая в их борьбе всего лишь драчку. Какая драчка, когда мы и в Лозанне, и в Киеве, и в Праге, и в Париже! Масштабные, европейские маршруты у поезжан. И рядом с ними, как и с Купалой, оказывались их спутницы: жены, невесты, любовницы. У Антона Лапкевича — Софья Абрамович из Вильно, которую он студенткой-медичкой встретил в Париже; у Томаша Гриба в Минске — Павлина Меделка; у Ивана Лапкевича — Юлия Менке, которая в Закопане в 1920 году проводит его, умершего от туберкулеза, в последний путь…
Действительно, разными людьми и политиками были белорусские поезжане. Тронуться в путь было легко, блуждать — мучительно. Ио кто из них думал, что блуждает? Лапкевичи? Ласовский? Нет. Гриб? Тоже нет. Купала думал, а потому и написал свое гениальное и так сильно им самим в начале 20-х годов любимое стихотворение «Поезжане»:
Как по морю, в пене снега,
Без костра и без ночлега,
В замороженном тумане
Едут, едут поезжане…
А колдунья-завпруха
Что-то шепчет, шепчет в ухо
О рожке, что в ночь взывает,
О пшеничном каравае.
Дразнит снеговым ночлегом,
